Омут   ::   Макдональд Росс

Дойдя до конца траурной кипарисовой аллеи, я очутился перед входом в сад, где впервые увиделся с пожилой леди.

Кэти сидела на каменной скамье, островком выступающей из половодья цветов. Ее лицо было обращено к западу, где только что величественно погибло солнце. Потом взгляд девушки медленно переместился за каменную стену сада к высившимся на горизонте горам. Она смотрела на их пурпурную громаду так, как смотрит узник на стену огромной тюрьмы, где осужден остаться в полном одиночестве навсегда.

Я окликнул ее от калитки:

— Кэти! Я могу войти?

Она медленно повернулась, в глазах все еще стояли гигантские древние горы. Ровным голосом сказали:

— Здравствуйте, мистер Арчер. Входите.

Я сбросил щеколду и ступил в сад.

— Не закрывайте. Пусть калитка будет открыта.

— Что ты делаешь?

— Просто думаю. — Она подвинулась на скамье, давая мне место. Камень все еще хранил солнечное тепло.

— О чем?

— О себе. Я привыкла думать, что все вокруг, — она повела рукой, как бы показывая сад, — прекрасно, но теперь мне так не кажется. Кольридж оказался прав в своем мнении о красоте природы. Вы видите ее красоту, если есть красота в вашем сердце. Если же ваше сердце опустошено, то и природа — пустыня. Вы читали его "Оду унынию", помните?

Я сказал, что нет, не читал.

— Теперь я понимаю Кольриджа. Я бы себя убила, будь я такой же смелой, как мама. А теперь... я думаю, буду просто сидеть и ждать, что со мной произойдет. Хорошее ли, плохое ли, не имеет значения.

Я не знал, что сказать. Я ухватился за фразу, которая пуста, но, может быть, успокаивала?

— Все плохое уже произошло, Кэти, разве не так? И значит — прошло.

— Кроме опустошения сердца, — убеждено ответила Кэти. И замолчала.

Наконец я сказал:

— Расскажи мне все, как было, Кэти.

Она поймала мой взгляд. Долго мы смотрели друг на друга, глаза в глаза... Она вся сжалась, отодвинулась от меня.

— Я не знаю, о чем.

— Ты убила бабушку, — тихо отчеканил я. — Тебе лучше рассказать мне об этом самой.

Кэти опустила голову, плечи ее поникли, она замерла. Ни единой слезинки на глазах!

— Кто-нибудь это знает?

— Никто, Кэти. Только я и Ральф Надсон.

— Да, он сказал мне об этом сегодня. Мистер Надсон — мой отец. Почему от меня это скрывали? Я никогда не послала бы письмо.

— Но почему-то послала...

— Я ненавидела мать. Она обманывала моего отца... мистера Слокума. Как-то я видела их наедине, мать и Надсона, и мне захотелось заставить ее страдать. И я думала, что, если мой отец... мистер Слокум о том узнает, она уедет отсюда, и мы с ним сможем остаться вместе. Вы не знаете, но... они все время ссорились или... были друг с другом как чужие. Я хотела, чтобы они расстались. Но, видимо, письмо не принесло результата.

Мне казалось: говорит взрослая женщина; колдунья без возраста, знающая древние мудрые средства воздействия на людей. Но она заплакала, горько, навзрыд, и снова превратилась в ребенка, может быть, ребенка, торопящегося стать взрослым и объяснить необъяснимое: как человек может свершить преступление, убийство, желая самого что ни на есть доброго, для всех, как ему кажется, подходящего.

— И потому ты выбрала самый сложный путь, — продолжил я ход мысли Кэти. — Ты думала, что деньги твоей бабушки разъединят их. Мать уедет отсюда со своим любовником, а ты сможешь счастливо жить со своим отцом.

— С мистером Слокумом, — поправила Кэти. — Он мне не отец... Да, я так думала, мистер Арчер. Я отвратительна.

Ее плач подхватил сидящий на кипарисе пересмешник. Рыдания девушки, и всхлипывания вторящей ей птицы, и надвинувшиеся сумерки — было от чего сойти с ума. Я обнял дрожащую Кэти.

— Я ужасна, — повторяла она сквозь приступы плача, — я должна умереть.

— Нет, Кэти, нет. Слишком много уже умерло.

— Что вы собираетесь со мной делать?.. Я заслужила смерть.