Как бросают курить   ::   Вудхауз Пэлем Гринвел

— Добррр утрррр, — сказал Игнатий, с отвращением глядя на них. Теперь он понял, что хуже всех в семье — не братья, а именно сестра, и быстротечная радость сменилась горчайшей скорбью. Мы не смеем вообразить, что случилось бы, наклонись в этот миг Гермиона.

— Вот и мы, — сказала леди Росситер.

Шкаф тихонько приоткрылся, оттуда выглянуло бледное лицо. Взметнулась пыль, раздался свист рассекаемого воздуха, что-то вылетело в дверь — и она захлопнулась.

Леди Росситер, тяжко пыхтя, прижала руку к сердцу.

— Что это? — спросила она.

— Мне кажется, Сиприан, — предположила Гермиона.

— Ушел! — закричал Игнатий, выбегая на лестницу.

Когда он вернулся, кривясь от горя, леди Росситер думала о том, что два психиатра пришлись бы очень кстати, но не огорчалась — безумный художник ничуть не хуже разумного.

— Ну что же, — приветливо сказала она. — Гермиона готова позировать.

Игнатий очнулся.

— Кому?

— Вам, для портрета.

— Какого?

— Своего.

— Вы хотите заказать портрет?

— Вы же вчера предлагали…

— Да-а? Возможно, возможно. Ну что ж, выписывайте чек, пятьдесят фунтов. Книжку не забыли?

— Пятьдесят?

— Гиней. Точнее, сто. Пятьдесят — это задаток.

— Вы же сами хотели ее писать…

— Даром?

— Д-да…

— Очень может быть, — согласился Игнатий. — Видимо, вы лишены чувства юмора. Не понимаете шуток. Моя цена — сто гиней. Собственно, почему вам нужен ее портрет? Черты лица — неприятные, колорит — тусклый. Глаза — глупые, подбородка — нет, уши — торчат. Смотреть, и то тяжело, а тут — пиши! Прибавим за вредность.

Сказав все это, он принялся искать трубку, но не нашел.

— О Господи! — кричала тем временем мать.

— Повторить? — осведомился художник.

— Где мои соли?!

Игнатий пошарил по столу, открыл оба шкафа, заглянул под кушетку. Трубки не было.

Маллинеры учтивы. Заметив, как сопит и клекочет гостья, племянник мой догадался, что чем-то ее обидел.

— Может быть, — сказал он, — я вас чем-то обидел. Тогда — простите. От избытка сердца глаголят уста. Очень уж мне надоело ваше семейство. Сиприана я чуть не заколол, но он для меня слишком прыток. Не будут заказывать статьи, пусть идет в русский балет. С Джорджем вышло лучше. Он мимо вас не пролетал?

— Ах, вот что это было! — обрадовалась Гермиона. — Тото я думала…

Леди Росситер, тяжело дыша, смотрела на него.

— Вы ударили мое дитя!

— Прямо в зад, — скромно, но гордо уточнил Игнатий. — С одного раза.

Несчастная с жалобным криком кинулась вниз по лестнице. Истинно говорят, что мать — лучший друг сына.

Гермиона глядела на Игнатия незнакомым взглядом.

— Я и не знала, что вы так красноречивы, — наконец сказала она. — Как вы меня описали! Поэма в прозе. Игнатий что-то промычал.

— Вы вправду все это думаете? — продолжала она.

— Да.

— Значит, я тусклая? Может быть, желтая?

— Зеленоватая, — уточнил он.

— А глаза?.. — Она замялась.

— Вроде устриц, — подсказал художник. — Не первой свежести.

— Словом, вам не нравится моя внешность?

— Ни в малейшей степени.

Дальше он не слушал, хотя она что-то говорила. Недавно, вспомнил он, какой-то гость уронил за бюро недокуренную сигару. Служанки там не убирают, так уж у них повелось, а значит — он кинулся туда и едва не задохнулся от восторга.

Окутанная пылью, погрызенная мышью, это была сигара.

Настоящая, вполне пригодная, набитая окисью углерода. Игнатий чиркнул спичкой и закурил.

В тот же миг млеко незлобивости хлынуло в его душу. С той быстротой, с какою кролик превращается в буфет, флаг или аквариум, Игнатий превратился в смесь сладости и света. Пиридин коснулся слизистых оболочек, и они приняли его как брата. Радость, восторг, блаженство сменили злобу и скорбь.

Игнатий взглянул на Гермиону. Глаза ее сияли, прекрасное лицо светилось.