Песня певца за сценой   ::   Гоник Владимир

Весь опыт борьбы с врагами потеряли они в этот миг, всю революционную свою бдительность и железную стойкость, о которых день и ночь трубила страна - растерялись, как дети, и забыли себя.

Честно говоря, было отчего потеряться: в расстройство их ввергла немыслимая, просто чудовищная тяжесть преступления.

Никогда прежде не встречали они столь подлого коварства. Да что там не встречали - не подозревали даже!

До сих пор самые закоренелые, самые матерые враги не отваживались на такое. Что ни день привозили их сюда поодиночке и скопом, но ни один пока не решился, никому даже в голову не пришло. И что конвоир, что следователь - да возьми любого служивого, никто и помыслить не смел, что такое возможно.

В первый миг они окаменели и пялились бессловесно, не в силах осмыслить и понять. В следующий миг они отважно вцепились в арестанта, хотя и пребывали в некоторой растерянности: после содеянного отнять чужую жизнь для злодея проще простого - убьет, глазом не моргнет. Если уж на такое пошел, значит, не осталось для него ничего святого: он мог надругаться над ребенком, взорвать детский сад или отравить городской водопровод. А убить двух сотрудников органов, двух славных чекистов, для него одно удовольствие. Как говорится, пустяк, а приятно.

И потому набросились они на классового врага с неукротимым большевистским пылом и рвением.

Надо сказать, арестант им попался странный. Совершив преступление, он не пытался бежать, не сопротивлялся. Напротив, он был непостижимо спокоен и улыбался вяло, будто опостылело ему все и даже разговаривать лень.

Да, после того, что произошло, улыбка арестанта выглядела странно, следователь не знал, что и думать.

Среди арестованных попадались всякие, и вели себя они по-разному, но чтоб так сразу, после ареста, едва переступив порог, решиться на гнусное, неслыханно гнусное преступление, такого следователь не помнил и не знал. Он ломал голову и терялся в догадках: не мог нормальный человек в здравом уме решиться на такое. При всем своем опыте и классовом чутье следователь объяснений не находил.

Дворец труда располагался в самом центре Киева. Тяжелая серая громада мрачно высилась над холмом, по которому резво сбегали на Крещатик горбатые булыжные улицы, петляли зеленые извилистые переулки и, тесня друг друга, шумно жили веселые киевские дворы.

В первом этаже с фасада на улицу смотрели широченные арочные окна, зарешеченные изнутри, на втором этаже вдоль всего здания тянулся длинный каменный балкон с балясинами. Сверху, как причудливая шляпа, Дворец венчала крытая железом двойная мансарда, откуда открывался прекрасный вид на Киев, а внизу, рядом с главным входом, по обе стороны располагались полукруглые ниши, явно предназначенные для скульптур.

Однако ниши всегда пустовали, и пустотой своей как бы предлагали прохожим испытать себя, свою отвагу: постоять мгновение в нише, изобразить кого-то мог лишь отчаянный смельчак.

Сзади Дворец не имел окон, на просторный двор выходила гигантская кирпичная стена, из которой торчали железные крючья.

Вокруг Дворца плескался город. Сквозь зелень проглядывали белые стены Софии, широко открывалась поблизости площадь Богдана Хмельницкого, куда на полном скаку вынес гетмана горячий конь, а еще дальше, за пожарной каланчой привольно лежали на крутых склонах вдоль Днепра парки, тянулись неоглядно, кипела буйно зелень, и плыла невесомо в небе над крышами, деревьями и древними прибрежными холмами построенная итальянцем Растрелли Андреевская церковь.

На площади Богдана Хмельницкого трамвай делал кольцо.