Песня певца за сценой   ::   Гоник Владимир

Следователь сделал конвоиру знак - ладно, мол, оставь.

То, что произошло, выглядело неправдоподобным: не мог человек в полном рассудке - пусть даже враг и преступник - решиться на такое, не мог. То была некая загадка, непосильная для ума; следователь напрягал свое обостренное классовое чутье, но не находил ответа; от раздумий голова шла кругом.

- Свихнулся, - убежденно определил конвоир, словно отвергал все сомнения.

Что ж, видно, так оно и было, так и запишем, потому что иначе страшно подумать! - иначе земля содрогнется в ужасе, весь народ онемеет от содеянного, кровь заледенеет в жилах, если хоть на мгновение допустить, что мальчишка в своем уме.

Следователь вызвал усиленный конвой и отправил арестованного в камеру. Когда его увели, следователь обессиленно сел и стал пальцами растирать виски, морщась от мучительной головной боли.

Нет, не мог нормальный человек, даже заклятый враг и отпетый преступник решиться на такое. Пойти на это способен был лишь больной, безмозглое существо, псих ненормальный без царя в голове.

Уразумев, что имеет дело с сумасшедшим, следователь успокоился и повеселел. Головная боль исчезла, в мыслях появилась привычная ясность: разумеется, совершить такое мог только больной человек.

Со спокойной вполне душой следователь доложил по начальству, все с ним согласились, никто не искал и не требовал объяснений. Да и любому понятно было, что они имеют дело с сумасшедшим. Иного мнения никто даже не высказал, потому что стоило усомниться и сразу возникали неизбежные вопросы: куда смотрели и как допустили?

Кроме того, можно было самому спятить при мысли, что совершил это человек в здравом уме.

Наутро арестанта отвезли в больницу. По правилам, конечно, полагалась экспертиза, но следователь махнул рукой: и так все было ясно, без экспертизы.

И честно говоря, не до того было: врагов везли тучами, сплошным потоком, иногда по усталости мнилось, будто во врагах вся страна, все поголовно - пестрое разноликое население от стариков и до младенцев: старики имели прошлое, а младенцы могли впитать злой умысел с молоком матери.

И потому работа во Дворце труда множилась и росла, работа шла день и ночь, толковый конвоир мог в одночасье стать следователем, довольно было классового чутья.

2

С утра доктор Германов нянчил внуков, обе дочери бросили детей на отца и на высоких каблуках улетели вслед за мужьями, крыльями звеня; с минуту он еще чувствовал на щеках мимолетную влагу прощальных поцелуев.

Разумеется, в семье все мнили его самым праздным - жена-подруга, дочери-вертихвостки, их деловые мужья, даже внуки - горластая орава, полагавшая деда своей собственностью. И поэтому Германов с утра обходил магазины в поисках продуктов, устраивал постирушки, мыл и одевал внуков, отводил в детский сад, перед работой забегал в прачечную или химчистку и прочее, прочее... Жена то и дело уезжала в командировки и названивала вечерами, объявляя не подлежащие обсуждению приказы.

Ах, вечерняя маета - ни конца, ни края. На нем держался дом - не жизнь, а сущая круговерть, семья как должное взвалила на него все заботы, он сносил безропотно, покорился раз и навсегда.

Он не имел минуты свободной, терпел с краткой обреченностью и лишь изредка ходил в оперу или играл в шахматы.

По утрам доктор рысью бежал в поликлинику, где в коридорах роилась очередь; больные с чужих участков норовили попасть к нему на прием. Не было случая, чтобы он кому-нибудь отказал.

Это было нарушением, он знал, коллеги обижались, но отказать он не мог, хотя другие врачи и администрация упрекали его каждый день.