Царица без трона   ::   Арсеньева Елена

 – Кто ты такой? Откуда взялся?!

– Кто я, спрашиваешь?

Он так и оскалился, словно был необычайно доволен этим вопросом. Девушка заметила, что его зубы хоть и белы, но спереди изрядно щербаты.

– Кто я?.. Ладно, откроюсь. Я тот самый камень, о который споткнется наш государь на своем чрезмерно гладком пути. Тот самый ухаб, на который он скоро наедет – и… Слышала загадку: «У каждого свой ухаб – не объехать его никак!» Отгадка – смерть. Так вот, я… – Он прямо поглядел в расширенные глаза девушки, наслаждаясь ее ненавистью. – Я тот, кого отец твой боится пуще самой смерти. Поняла?



Май 1591 года, Углич, дворец царевича Димитрия

– Матушка-царица, – заглянула в комнату нянька Арина Жданова, – изволь выйти к царевичу.

Марья Федоровна, сидевшая у окна за пяльцами и споро, меленькими стежками, пришивавшая жемчужную нить, которая долженствовала окаймлять убор Пресвятой Девы, впала в глубокую задумчивость. Мысли ее витали далеко-далеко от Углича, поэтому она от неожиданности вздрогнула и вонзила иголку под ноготь.

– Ах, сила нечистая! – сердито обернулась она к няньке. – Чего тебе? – Но тут же увидела, что глаза Арины Ждановой полны слез, и схватилась за сердце: – Господи! Что с царевичем?.. Неужто опять на скотный двор побежал?

– Туда, государыня! – часто закивала Арина, которая по-прежнему величала вдовицу Марью Федоровну тем титулом, который та не носила вот уже семь лет.

– Ах, постреленок! – сердито бросила Марья Федоровна. – Ну, мне одной с ним не сладить. Беги за братом Афанасием. Может быть, хоть его Димитрий послушается.

Но все-таки отложила моточек жемчуга, воткнула иглу в вышивание и, как могла, споро (бегать царице, даром что бывшей, все-таки невместно!) начала спускаться по лестнице терема.

К счастью, Афанасий Нагой подоспел на скотный двор раньше. Сойдя с крыльца, Марья Федоровна с облегчением увидела, что брат ведет царевича, крепко придерживая за плечо, а тот хоть и рвется, но напрасно.

Первый взгляд Марья Федоровна бросила на руки мальчика. По счастью, руки его были чисты.

– Вот, успел, – сказал Афанасий, подталкивая мальчика к матери, но не отпуская. – Еще не опоганился.

– Слава Богу! – от души вздохнула Марья Федоровна. – Что ж ты, чадо мое, опять за старое принялся? Уже не раз божился, что больше не станешь, а сам-то…

Димитрий зыркнул на нее исподлобья темными глазами и хмуро отворотился, принялся носком сапожка чертить какие-то разводы в белом песочке, которым были посыпаны дорожки во дворе. Пробурчал что-то невнятное. Может, божился заново? Может, клялся: мол, больше не буду?

Странно. Марье Федоровне почудилось, он сказал: «Хочу и буду!»

Ну и нрав у этого мальчишки! Недобрый нрав! В кого только уродился? Хлебом не корми – дай пробраться на скотный двор, когда там скотину, быков или баранов режут. А уж когда начнут на кухне головы цыплятам сворачивать, у него аж руки дрожат от нетерпения. Оттолкнет повара, сам вцепится в птицу… Как-то раз Марья Федоровна увидела такое – ее чуть наизнанку не вывернуло. Оттащила царевича от стола, на котором лежали тушки с нелепо запрокинутыми головами, уже руку занесла, чтобы отвесить добрую затрещину, но вовремя поймала недоуменный взгляд стряпухи – и руку поспешила опустить. Хотя стряпуха смотрела сочувственно: небось и ей самой была неприятна такая жестокость царевича.

– Ну что поделать, матушка-царица, – сказала она тихонько, – известно: яблочко от яблоньки… Чай, его сын, его кровиночка!

Марья Федоровна ни словом ответным не обмолвилась, хотя намек поняла мгновенно: стряпка думала, что жестокосердие свое царевич унаследовал от отца, царя Ивана Васильевича, заслужившего прозванье Грозного.