Глориана   ::   Майлз Розалин

И как иной меряет свое достоинство весом тугой мошны, так Генрих мерил свою любовь дороговизной посланных даров.

Он, как и я, одаривал свою единственную любовь золотыми цепями и серебряными шнурами, рубиновыми сердцами и ожерельями из изумрудов в цвет ее зеленым шелкам — он любил, чтоб она одевалась в зеленое, это напоминало ему о майских гуляньях, когда он впервые ее заметил.

Ей полагалось все новое, словно королеве, — новый охотничий лук и стрелы с наконечниками из серебра, собственные часы с выгравированными на гирьках Г» и А». Она спала на ложе из чистейшего утиного пуха, на белоснежных простынях, за ткаными занавесями, в опочивальне, где стены украшали надушенные шпалеры с любовными сценами, а пол устилали мягчайшие шелковые ковры.

Как-то он вошел в ее покои и объявил:

— Я приготовил тебе дар почище прежних.

— Почище этого, милорд?

Анна гордо повернулась к нему. Ее грудь украшал утренний дар Генриха — жемчужная нить, которая оборачивалась вокруг шеи, спускалась к талии длинной, в целый фут, петлей и заканчивалась подвеской из чистого золота с буквой Б» — Болейн и тремя огромными висячими жемчужинами.

— Не в пример лучше, милая, — серьезно заверил он.

Она набросилась на него, вывернула карманы, открыла кошель, даже разжала его шутливо сжатые кулаки — ничего. Служители украдкой пересмеивались. Она взорвалась:

— Вы насмехаетесь надо мной, милорд!

Генрих хлопнул в ладоши. В маленький покой вошли глава Геральдической палаты и лорд-помощник герольда, их карточное великолепие озарило комнату. Преклонив колена у ног Анны, они вручили ей огромный пергаментный свиток с лентами и алыми государственными печатями.

По королевскому знаку все упали на колени.

Анна, трепеща, присела в глубоком реверансе.

— О нет, мистрис, не преклоняйте колен, — сказал Генрих, поднимая ее с пола, — теперь вы — маркиза Пембрук, выше вас в королевстве только король.

Что такое любовь без власти или власть без любви — любви, которую можно дарить, власти дарить — дарить, дарить?..

Я не могла увенчать моего лорда титулом, я уже пожаловала одним из величайших титулов его отца, а как Девере он был одним из родовитейших людей страны. Однако я могла позолотить лилию пышными почестями. И еще я могла дать ему денег, даровать монополии, как, например, на сладкие вина (от нее пошло начало его богатства), и, что куда важнее для него, возможность блистать во главе государства, где он сиял звездой, королем меж людей, божественным ребенком.

Однако я стремилась дать ему не блеск, а сущность, не внешний лоск, но само одеяние, до которого он бы постепенно дорастал, пока бы в действительности не стал тем, кем казался, — звездой, королем и божеством в одном лице. Я хотела, чтоб он научился повелевать — собой и другими, — как повелевал мной.

Безнадежно. Я любила его той любовью, какой раньше не знала. Да, я любила Робина — вы теперь знаете, как сильно я его любила. Я всем сердцем любила верного Хаттона, такого рослого, такого божественного танцора, — любила Рели за глаза цвета берлинской лазури и едкое остроумие — однако никого из них я не желала, как желала моего лорда.

Да, видит Бог, оттого, что стареет лицо и сморщиваются груди, живот становится дряблым и отвисает зад, пламя в чреслах не утихает! И если бы только в чреслах — ибо теперь я горела в двойном огне, мучительного вожделения к моему лорду и презрения к себе за эти неотступные похотливые мысли.