Горький мед   ::   Стил Даниэла

И вообще, фотография — это такое ремесло, которым нельзя спокойно заниматься до глубокой старости. Все хорошие фотографы погибают молодыми или уходят.

— И все же некоторым удается добиться всего, — возразила Мэйбл. — Я согласна, что быть домашней хозяйкой гораздо безопаснее, чем разъезжать по джунглям с фотоаппаратом в руках. Но представь, что мы с тобой доживем до ста лет. Что, вот так до ста лет и возиться с кастрюльками, убирать, чистить, мыть? И кто вспомнит о нас, когда мы умрем? Только муж и дети!

— Может быть, этого достаточно, — негромко сказала Глэдис. Мэйбл задавала ей те самые вопросы, которые сама Глэдис не осмеливалась задавать себе, хотя ей не раз приходило в голову, что за четырнадцать лет она не сделала ничего по-настоящему стоящего. Глэдис даже пыталась поговорить об этом с Дугласом, но он ответил, что при одном воспоминании о том, каким опасностям они подвергались, когда были в Корпусе мира, у него до сих пор мороз по коже. Он не желает, чтобы его жена подставляла голову под пули.

— Разве моя работа может как-то изменить мир? — медленно сказала Глэдис. — По-моему, нет никакой особенной разницы, кто снимает голодающих в Эфиопии или раненых в Боснии. Большинству людей это безразлично. Зато то, что я делаю для семьи, не безразлично мне и моим детям. И иногда мне кажется, что это важнее, чем все премии в мире.

В эти минуты Глэдис сама верила в то, что говорила, но Мэйбл с сомнением покачала головой.

— Может быть — важнее, а может быть, и нет, — сказала она с неожиданной резкостью. — Ведь, пока ты носишься с градусниками и варишь кашку на молоке, кто-то другой делает снимки, которые должна была сделать ты!

— Ну и пусть! — ответила Глэдис серьезно. — Мне не жалко. Еще не факт, что я сумела бы сделать эти фотографии лучше.

— Во-первых, сумела бы… А во-вторых, почему все удовольствие должно доставаться другим? Ты что, хуже? Почему ты до скончания века должна вытирать с пола разлитый яблочный сок, если с помощью своего фотоаппарата способна делать настоящие чудеса? Пусть домашней рутиной хотя бы для разнообразия займется кто-то другой. Какая, в конце концов, разница? Ведь сидеть за баранкой машины, загружать в мойку тарелки и разогревать полуфабрикаты в микроволновой печи можно научить даже медведя!

— Я думаю, разница есть, и в первую очередь она касается моих детей и моего мужа, — возразила Глэдис. — Что за жизнь у них будет, если я уеду куда-то за тридевять земель? Пусть даже им будет готовить самый лучший повар из самого лучшего ресторана, у них кусок не полезет в горло, если они будут знать, что, пока они ужинают, я лечу на легкой двухместной «вертушке» над бушующим океаном или лежу в грязи под обстрелом в какой-нибудь треклятой заварушке в Африке. В этом-то вся разница, Мэйбл, и согласись, что разница очень большая.

— Ну, не знаю… — Мэйбл с несчастным видом пожала плечами. — В последнее время я постоянно думаю о том, что со мной происходит, во что я превратилась и почему я обязана исполнять работу, которая ничего не дает ни уму, ни сердцу и давно мне надоела. Может, мне нужно просто ненадолго сменить обстановку, и все пройдет, а может… Может быть, я боюсь, что никогда уже не полюблю и никогда мое сердце не ухнет куда-то в пустоту и не начнет колотиться как сумасшедшее при виде мужчины, который сидит за столом напротив. Мысль о том, что еще бог знает сколько лет мы с Джеффом будем каждое утро смотреть друг на друга и думать про себя: «О'кей, он, конечно, не идеал, но раз уж мне досталось такое сокровище, придется терпеть», — буквально сводит меня с ума!

Для двадцати двух лет брака это был поистине печальный итог, и Глэдис почувствовала, как ее пронзила острая жалость.

— Брось, ты сама знаешь, что все не так уж плохо.