Катрин. Книга третья   ::   Бенцони Жюльетта

Сквозь слезы и черную вуаль она не столько увидела, сколько почувствовала, что Арно поднялся с колен и двинулся к выходу, по-прежнему с пением псалма.

Тогда она сорвала вуаль, чтобы тот, кто уходил навсегда, мог в последний раз взглянуть на ее лицо. На осунувшемся лице глаза казались чрезмерно большими, ибо ни одна золотая прядь больше не осеняла его.

Арно, зачарованный этим прекрасным, таким знакомым и таким странным лицом, остановился, и псалом замер на его губах. В последний раз взглянул он в любимые глаза, сверкающие от слез, но ничего не сказал. Он был так близко от нее, что она слышала его тяжелое дыхание…

Он шевельнулся, сделал шаг вперед. Сейчас он пройдет мимо нее! Тогда она развернула вуаль и высыпала на жалкий, выщербленный пол деревенской церкви то, что принесла с собой из замка. К ногам Арно хлынула золотая волна: это были волосы Катрин, те самые роскошные волосы, которыми она так гордилась, которые были прославлены могущественным принцем и которые так любил сам Монсальви…

На заре проклятого дня Катрин, безжалостно срезала их острым кинжалом, вынутым из сердца Мари де Конборн. Арно, побледнев, зашатался. Слеза покатилась по худой щеке. Он закрыл глаза, и Катрин показалось, что он сейчас рухнет на пол. Но нет! Медленно преклонив одно колено, он сгреб обеими руками золотистые шелковистые волосы, прижал их к груди, словно сокровище, и, поднявшись, пошел к залитой светом овальной двери.

Когда он появился на пороге, солнце ударило лучами в эту жатву любви, и крестьяне, охваченные ужасом, отступили еще дальше от входа. Но он их не видел. Подняв глаза к небу с улыбкой на устах, он не замечал даже монаха-бенедиктинца, поджидавшего его на повороте дороги. Монах в коричневой рясе держал в руках красный камай, серый, балахон с нашитым на нем красным сердцем и трещотку — одежду прокаженного, которой отныне суждено стать воинским облачением Арно де Монсальви. Не будет у него больше сверкающего панциря, красивых перьев и роскошных плащей — останется только это жалкое одеяние да трещотка, чтобы предупреждать добрых людей о приближении проклятого и отверженного! Колокола часовни снова начали звонить…

Забыв про Изабеллу, Катрин не пошла, а потащилась к выходу и, дойдя до порога, уцепилась за косяк… У нее подкашивались ноги, но чья-то сильная рука поддержала ее.

— Держитесь, госпожа Катрин! — раздался хриплый голос Готье. — Не показывайте слабости перед этими людьми!

Но она уже ничего не видела, кроме черного силуэта, уходящего по дороге со сверкающим солнцем в руках. На крепостных стенах, чтобы заглушить погребальный звон, запели рожки и трубы, а затем волынки вознесли к небу грустную песнь шотландских гор, в которой странным образом слышался и сумрачный зов к битве.

Это было прощальным даром Кеннеди своему товарищу по оружию.

Внизу Арно уже поравнялся с монахом, но на звук волынок он обернулся, обернулся в последний раз: посмотрел на деревню, на замок, горделиво вознесшийся на скале, а затем перевел взор на серое печальное лицо бенедиктинца.

— Прощай, жизнь! — прошептал он. — Прощай, любовь!

— Сын мой, — мягко сказал монах, — думайте о Господе!

Однако и для Арно, как для Катрин, Бог был слишком далеко. Он почувствовал, как его охватывает бессильное бешенство, и крикнул с такой силой, что эхо его голоса долго затихало в долине и в скалах:

— Прощай, Катрин!

Могла ли она, одинокая супруга, оставить без ответа этот последний зов своей любви? Душа ее вдруг наполнилась тем же священным гневом, и тот же вопль вырвался из ее груди. Она ринулась вперед по каменистой дороге, устремив руки к человеку, которого уводил монах.

— Нет! Только не прощай! Только не прощай!

Она споткнулась о камень и рухнула на колени в дорожную грязь, по-прежнему простирая руки к Арно.