Магия, любовь и виолончель или История Ангелины Май, родившейся под знаком Рыб   ::   Ларина Елена

Но он обо мне не забывал, периодически проверяя мое наличие.

Не могу сказать, что я знала, зачем я шла с ним. Я еще ничего окончательно не решила. Но почему-то чувствовала ответственность за его поломанную судьбу. И это, наверное, было главным.

Конкурс Чайковского – как Олимпийские игры. Быть лауреатом конкурса имени Чайковского – это марка. Он был к нему готов. Полон сил. И такая неудача! Да еще двадцать восемь лет… Это Эдику Шелесту двадцать. И если он пролетит сегодня, то сможет наверстать завтра. А Туманский?

Он, конечно, переживал. Я могла себе вообразить, какой запал в нем перегорает.

Столько сил потрачено на подготовку. И ничего теперь не надо.

Неужели это я такое сотворила? Или все-таки не я? Я все равно чувствовала свою вину и громадное желание ее искупить.

Мне уже хотелось просто ему помочь. Отвлечь от тяжелых мыслей. Это все потому, что по гороскопу я Рыба. Жалостливая очень…

И потом – мне было чудовищно любопытно. Как это так бывает?… О чем это можно так быстро договориться и сделать при этом вид, что ровным счетом ничего не происходит.

Я разрешила себе прожить эту ситуацию до конца, потому что вообще-то мне все еще казалось, что это совсем не я.

– У меня дел полно. Сейчас возьмем виолончель из дому и поедем к реставратору. Пока мне заниматься нельзя, самое время и ей подлечиться. А потом – к врачу на перевязку.

– На перевязку? – ужаснулась я. – У вас там что, не закрытый, а открытый перелом?

– У меня там золото-бриллианты, – мрачновато усмехнулся он.

На улице Жуковского мы завернули во двор. Дверь оказалась на первом этаже. Я никогда не бывала в квартирах на первых этажах. И было в этом что-то такое патриархальное, как будто бы дом принадлежал Туманскому целиком и был в нем всего один этаж. Так мне показалось, потому что представить себе, что кругом живут какие-то люди, было невозможно. Мы были одни на целом свете.

За дверью гулко залаяли. Он не пропустил меня первой. Зашел сам и громко сказал:

– Клац! Свои! – А когда он чуть наклонился, я увидела, как громадная овчарка прикидывается умильной дурочкой. Хвост молотил по полу. Уши прижаты. В прихожей стало тесно, потому что овчарка начала бестолково крутиться, топтаться и радостно тыкаться ему в руку. -Здравствуй, здравствуй… Дуралей… Соскучился? А я тебе девушку привел, балда…

– Не уверена, что я к нему, – кашлянула я. И с опаской выглянув из-за его плеча, я льстиво помахала ручкой: – Собачка, привет!

– Не бойтесь. Он не тронет. Да, Клаксон? -Он обернулся ко мне. И я увидела, какие счастливые у него глаза. Да, пожалуй, утешиться он мог и без меня. – Руки только над головой не поднимайте. А то… Короче, просто не поднимайте и все.

– Постараюсь… А шапку-то можно снять?

– Вообще-то можно. Но лучше – я сам. -Он схватил мою вязаную шапочку за хвостик, я присела, и шапка осталась у него в руке. Каким-то баскетбольным движением он лихо закинул ее на верхнюю полку.

Потом он добрался до двери. Щелкнул замком. И почему-то неподвижно застыл. Я насторожилась и так и осталась стоять с шубкой, спущенной на локти, хотя кто-то настойчиво ее с меня стягивал. Володя повернулся. В руках у него был обломанный посередине ключ.

– Я не специально, – миротворчески поднимая ладони, сказал он, пронзительно глядя на меня абсолютно честными глазами. – Но, судя по всему, времени на интервью у нас теперь очень много.

– Ну дела… – протянула я, попытавшись осознать всю тяжесть своего положения. -А что же теперь делать? Может, надо вызвать кого-то?..

– Думаю, что нас здесь вполне достаточно, – срезав звук на низкой ноте, проговорил Туманский. И неожиданно прикрикнул: – Клац! Фу!

Клац разжал челюсти, и шуба сразу стала вдвое легче. А Туманский взял ее из моих рук. Взял правой. Коротко зашипел от боли. Выронил на пол.