Молитва любви   ::   Картленд Барбара

Я еще не нанял секретаря для этой цели, хотя надеюсь, что найду подходящего человека в Лондоне.

Джина пробормотала что-то, но громко говорить не осмелилась, и дядя продолжал:

— С каждым годом моя работа приносит все больше плодов, что доставляет мне большое удовольствие. Вы будете нести свет Евангелие тем, кто пребывает во тьме, и таким образом поможете и своей собственной душе.

В голосе его послышались восторженные нотки. Уловив это, Джина поняла, почему ее дядюшку называли «пэром-проповедником».

Дядя взял со стола пачку каких-то бумаг и сказал:

— Разумеется, перед отъездом из Лондона вам следует приобрести черное платье. Я был глубоко удивлен, увидев, что вы не носите траура.

— Платье, которое я надела вчера на… мамины похороны, — теплое, — объяснила Джина, — ведь… сейчас так холодно и… достать что-нибудь другое просто… не было времени и…

Она замолчала. Она собиралась сказать, что папа с мамой не любили траур, но осознала: дядя этого не поймет.

— Я полагал, — сказал дядя наставительно, — вы столь опечалены потерей матери, что вам даже в голову не может придти надеть не траурное платье!

Он подождал немного, ожидая услышать извинения Джины, но она промолчала, и он добавил:

— Мы с вашей тетушкой настаиваем, чтоВы вы проявили уважение к ушедшим, оставаясь в трауре в течение года. Впоследствии, полагаю, вы сможете перейти на серый и лиловый цвета.

— Я… я поняла, дядя Эдмунд.

Лорд Келборн посмотрел на часы.

— Я должен идти, — сказал он. — У меня встреча с епископом Лондонским, я не могу опаздывать.

— Конечно… дядя Эдмунд.

Лорд Келборн направился к выходу из комнаты. Его племянница подбежала к двери и открыла ее перед лордом.

— Мы с тетей ожидаем вас в четверг, самое позднее в пятницу. Узнайте на станции время прибытия вашего дилижанса и известите меня. Я не хотел Вы, чтобы мои лошади стояли на дороге лишнее время.

— Конечно… конечно, дядя Эдмунд.

Нянюшка, ожидавшая в холле, отворила входную дверь.

Лорд Келборн посмотрел на нее, понял, кто это, и, казалось, собрался что-то произнести.

Но передумал и, выйдя за порог, пересек тротуар и сел в ожидавший его старомодный экипаж.

Когда коляска, запряженная парой прекрасных чистокровных лошадей, тронулась, Джина вернулась в холл.

Нянюшка закрыла дверь, и тут девушка бросилась к ней с возгласом:

— О няня, я этого… не вынесу! Я не могу ехать в «Башни»… не могу… не могу!

Стоило ей заговорить, как слезы, которые она с таким достоинством сдерживала со вчерашних похорон матери, хлынули у нее из глаз.

Нянюшка обняла Джину.

— Не плачьте, милая, — проговорила она. — Вы ничего не можете с этим поделать.

— К-как мне со всем этим справиться? — спросила Джина. — Они не позволят тебе… остаться… со мной!

Ее речь звучала почти бессвязно, но она почувствовала, как напряглась няня.

— Я… не могу… потерять тебя… не могу! — рыдала Джина. — И все равно… жить в «Башнях» — это то же самое, что… жить в аду!

— Не говорите так! — возмутилась няня. — Не надо говорить такие ужасные вещи, ведь вам больше некуда податься!

Взяв себя в руки, Джина вытерла слезы тыльной стороной ладони и прошла в гостиную.

Они сняли этот дом сравнительно недорого, когда мать Джины, Элизабет Борн, была вынуждена приехать в Лондон на операцию.

Дом на тихой улице в Ислингтоне был весьма уютен и неплохо меблирован.

Семейный врач не был удовлетворён состоянием здоровья миссис Борн и посоветовал ей проконсультироваться у хирурга с Харли-стрит.

Ожидалось, что операция пройдет легко, однако Элизабет Борн умерла на операционном столе.

Для Джины это было не только огромное потрясение. Это означало конец ее счастья.

В детстве она никогда не была несчастной, ей никогда не было страшно или грустно.