Полет ворона   ::   Вересов Дмитрий

Не получив ответа, он подошел к кровати и чуть отогнул занавеску. — Подъем, сладкий мой. Репетицию проспишь.

— А ну ее в жопу! — раздался из-за занавески юношеский басок.

— Фи! Коль выражанс! — Люсьен поморщился. — Смотри, Гусиков не одобрит...

Занавеска отлетела в сторону, и взору Люсьена предстал стриженый молодой человек атлетического сложения.

— Одолжи тогда мне халатик, пойду хоть морду сполосну.

Люсьен с готовностью скинул с себя халат и набросил его на широкие плечи молодого человека, задержав там руки несколько дольше положенного.

— Люська, кончай обжиматься, — проворчал молодой человек. — Я еще зубы не чистил. И вообще, не люблю нежностей натощак.

Он хлопнул дверью. Люсьен сладко потянулся и налил себе кофейку. Славное знакомство, славное... Мальчика он заприметил давно — тот выступал в Орфее" с mруппой атлетического балета, — но снял только вчера. Пришлось после номера угостить коньячком... ну, и так далее... Хороший мальчик, «белый» или, как нынче стали выражаться, «свингующий» — то есть может и с девочками, и так. Люсьен и сам в молодости был такой, а теперь вот... Впрочем, «Орфей» — заведение демократическое, туда не зазорно заглянуть и «белым», и чисто «голубым», и «фиолетовым» — это которые ходят в бабском прикиде, называют себя Катями и Машами и все поголовно копят деньги на транссекс. Бывают, конечно, и «черные» — это просто бандиты, которые косят под своих для каких-то уголовных делишек. Ну и, конечно, плебеи из новых русских заруливают со своими телками — кто по дури, но больше для остроты ощущений.

Сам Люсьен трудился в «Золотом Орфее» с первого дня, можно сказать, стоял у истоков. В клубе он конферировал, бренчал на рояле, хриплым тенорком пел всякие полублатные песенки, милые сердцу подвыпившего русского человека, будь то быдло или свой брат масон. Там был его истинный дом, и там же завязывались любови, иногда переходящие в дружбу.

— Зачем, зачем на белом свете есть однополая любовь? — пропел он, обнимая возвратившегося нового друга, благоухающего соседкиным одеколоном...



(1977)

I



...Острые когти впились ему в спину. Он вскрикнул от боли и неожиданности и в то же мгновение ощутил, что его вскрик — лишь слабое эхо другого, пронзительного, страшного.

— Т-таня? — прохрипел он. — Таня, что...

Волшебные золотые глаза закрыты, как запечатаны. Прекрасное лицо налилось алебастровой бледностью. Алые губы разомкнуты в страдальческой улыбке. Дыхание? Слышно, но еле-еле.

Он поспешно скатился на пол, поднялся, откинул с нее одеяло. Нижняя часть белоснежной простыни залита густой, почти черной кровью. И край одеяла. И ее живот, бедра... И капелька упала на ковер.

Павел посмотрел вниз, на свои ноги. Тоже кровь.

— Танечка, милая, ну что же ты... Ну? Она не шелохнулась. Павел, ничего не соображая, рванулся в ванную, намочил под краном белое махровое полотенце и принялся нежными, как бы увещевательными движениями стирать с нее эту страшную кровь, приговаривая:

— Танечка, Танечка. Ну очнись, а? Она лежала на окровавленной простыне, застыв в своей нестерпимой красоте, чуждая всему, чуждая его усилиям...

— Тьфу! — сказал Павел сам себе и вновь побежал в ванную. Обморок. Нужен нашатырь! Где нашатырь? Где?!

В аптечном шкафчике второй ванной он отыскал ампулу, на которой было написано: «Раствор аммиака. 5%». Нашатырь, аммиак — вроде бы одно и то же?

Он отломил горлышко ампулы, Порезав при этом палец вылил содержимое на кусок ваты и побежал назад, дурея от специфического запаха.

— Вот, — сказал он, положив вату ей на кос. — Вот и все, сейчас.

Она дернулась и резко подняла голову, больно ударив его по носу.

— Вот и все, — повторил он и автоматически схватился за нос рукой, в которой была вата с аммиаком.