Рассмешить бога   ::   Кашева Елена Владимировна

Явился ко мне, рухнул в ноги: выходи замуж! Люблю! Буду верным и преданным! Ноги буду целовать! Едва ли не в первый раз в жизни я видела его серьезным.

Я только спросила: " А если урод родится?" Ответил: "От тебя – хоть крокодил. Только будь моей!". Я подумала и согласилась. Не из-за будущего ребенка: мои моральные убеждения не отвергают аборты. Я согласилась по трем причинам.

Первая: пора замуж. Все приятельницы и бывшие одноклассницы, и бывшие однокурсницы замужем. Разве я хуже их?

Вторая: других кандидатов на место Стаса не намечалось.

Третья и, пожалуй, самая главная: Стас – это Москва. Это далеко от надоедливой опеки мамы. Я сказала: «Да».

Мама очень плакала. Говорила, что замуж надо выходить только по любви. Иначе не будет счастья.

Я сказала:

– А если любви не будет никогда? Что же, сидеть в старых девах?

– Сидеть. Потому что не дай Бог влюбишься не в своего мужа! Всем будет плохо.

– Будет плохо, – разведусь.

– Ох, как легко ты это говоришь!

– Но ты же развелась!

– Дурой была, – говорит мама. – хотела его попугать, а он и в самом деле ушел. Мама убеждала, что Стас – не мое. Мое – где-то там, впереди.

Я пожимала плечами: кто и как может определить – «мое – не мое»? Мама говорила: чувствую.

Мы ни на чем не сошлись. Я только сказала:

– Все равно будет по-моему.

Мама ответила излюбленной фразой:

– Хочешь рассмешить Бога, – расскажи ему о своих планах.

Несмотря на атеистическое воспитание и годы, прожитые при тоталитарном режиме, мама считает, что не человек управляет судьбой, а судьба человекам. Ты можешь только строить планы, но будет так, как задумано свыше.

Я не понимала ее опасений в данной ситуации: любовь, страсть сегодня есть, завтра нет. Они – достаточно посмотреть на Дежулю – застят глаза. Куда умнее выйти замуж в трезвом уме и здравой памяти.

И потом, что такое любовь?

Я знаю любовь к матери и к дочери. Знаю, как любят цветы и море. Но я ничего не знаю о любви к мужчине.

Кто виноват в том, что я никогда не любила? В школе мне нравился мальчик из параллельно класса, сердце сбивалось с ритма, когда он подходил ко мне на перемене и спрашивал какую-то ерунду. Мы стали встречаться, бродили до позднего вечера по тихим улицам, и нам никто не был нужен. Но это была не любовь – влюбленность, невесомая, несерьезная, нестойкая в испытаниях. Мы поссорились из- за ерунды, и на том расстались: он – с разбитым сердцем, я – с уязвленным самолюбием.

Потом, уже в институте, у меня случился первый мужчина. Именно случился, потому что душа моя, потянувшаяся к нему вслед за телом, – дотянуться до мужской души не успела: в какой-то из вечеров я просто зажмурилась и смирилась с чужими руками на своем теле.

Зачем?

Так было надо. Потому что стыдно быть девственницей в восемнадцать лет. Потому девчонки на курсе только и говорили о сексе, закатывая глаза, гримасничая и вздыхая. Я была в стороне, бесчувственная, неопытная, и больше всего на свете хотела быть вместе со всеми. Не выделяться.

Мама, кстати, всегда говорила мне, что главное в человеке – личность, индивидуальность. Но ее собственный пример «белой вороны» меня не впечатлял.

Чужие руки в ту ночь так и остались для меня чужими. Я не смогла общаться с этим человеком до утра, тихо оделась и ушла, разочарованная, с неведомым доселе ощущением стыда.

Никто не виноват в том, что я до сих пор пребываю в состоянии спячки. Я не способна ни на любовь, ни на ненависть. Я существую рядом со Стасом три долгих года, и по-своему счастлива. «По- своему» – значит, неполноценно, убого.

Если быть честной с собой, то я иногда завидую той же Дежуле; она хотя бы воображает, что мужчина, с которым она сегодня ложится в постель, любим ею. А у меня нет даже этого.

Моросит мелкий августовский дождик. Расплывчато мерцают окна чужих бессонных квартир.