Семь верст до небес   ::   Туманова Юлия

И Кирилл сказал:

— Давай!

А Ташка сказала:

— Все вы врете. Никуда не ездили сроду, а тут — поедут!

Но они поехали, и даже Ташка поехала, хотя очень ей не хотелось расставаться со Степаном на — целую! — неделю.

Самолет вдруг как будто присел на задние ноги — тьфу ты, колеса! — и Алена все-таки посмотрела в окно.

Ой-ой-ой, куда это они?! Как же так?! А земля, почему уплывает земля? Остановите, я не хочу, я боюсь, мне нельзя волноваться!

— Алена! — завопил Кирилл так, что из-за синей занавески показалась стюардесса.

— Ничего. Я в порядке.

Она же смелая. Только он знает, какая она смелая, даже если ей очень страшно.

Она просто прижмется к нему и будет ждать, когда все это закончится. Но это не кончалось, и прижиматься просто так, от страха, ей стало скучно. Алена снова посмотрела в окно.

— Кир, какая красотища! Ты видишь? Ой, а речка, глянь, это речка! Как будто ниточка, да? Ой, облака поплыли! Или это не облака? Смотри, смотри, море! Вот это да!

Он летал десятки раз. Он видел это все. Почему же сейчас он восторженно хлопает глазами, будто впервые уселся у иллюминатора?!

Да вовсе не в окно он смотрит, вот в чем дело.

Эй, угомонись. Тебе не шестнадцать лет, и ты знаешь эту женщину три года! Страшно подумать — три года! Как это мало, Господи. Господи, дай мне силы, нет, дай мне и дальше смотреть на нее, пугаться за нее, растопыривать глаза, словно наивный школьник, вместе с ней любуясь закатом, рассветом и слушая соловьев — обыкновенных, весьма банальных соловьев!

И пусть родится сын. Или дочь. Их персональное чудо. Пусть Ташка влюбляется, взрослеет, капризничает, трубит, как стадо слонов, завидев прыщ на подбородке, ревнует иногда, зовет его Иванычем и ехидно тыкает в бок, когда он начинает слишком волноваться за все это и от волнения забывает слова, выкрикивая на весь дом одни междометия.

Да! Да!

Только это. Больше просить нечего.

Когда самолет приземлился, и по эскалатору, блесткой лентой скользящему под стеклянным колпаком, они прошли к выходу и очутились в чужом, сногсшибательном, сказочном городе, Кирилл понял, что попросил бы еще кое-что.

Чтобы родные глаза никогда, никогда не уставали вот так сиять, чтобы повторилось это снова и длилось вечно.

— Это правда, да? — выдохнула Алена.

— Нет, мам, ты бредишь, — бойко возразила Ташка, — такое случается у беременных!

— Откуда тебе знать, как и что случается у беременных? — с притворной сердитостью спросил Кирилл, прижав ее к боку, и все смотрел исподтишка в лучистые, огромные глаза.

А вокруг шумела многоязычная толпа, у ног лежала огромная, выложенная камнем площадь, шуршали страницами путеводителей туристы, ворковали голуби, убегали от взгляда кривые, горбатые улочки, сверкали огни, трепыхали на ветру яркие полотняные козырьки кафе, осыпались золотом каштаны, и Алена узнала ее — забытую, никчемную, чужую — осень мечты.

И полюбила ее снова — освобождение.

Не глядя, она взялась за ладонь мужа и потянула его вперед.

— Осталось только купить белое пальто, — задумчиво изрек Кирилл, осторожно ухватив ее поперек живота.

— Какое еще пальто? Это Ольга тебе сказала?

— Плюнь, Иваныч! Белое — оно не ноское, враз испачкаешь.

— Я не себе, я — маме.

— Я и говорю, плюнь. Это она от скуки придумала. Сроду стильные вещи не носила, чего уж начинать! Да и смешно на старости-то лет!

Получив затрещину — довольно хиленькую, на взгляд Алены, — Ташка упрыгала вперед и показала им язык, будто вовсе ей было не тринадцать лет, и не должна была она в чинном спокойствии примерной барышней вышагивать рядом с пожилыми родителями, ставшими к старости весьма занудными и с прибабахами.

Сюда бы Макаренко…

— Ташка! — погрозил Кирилл и сказал Алене с веселой решимостью, — вернемся, займусь ее воспитанием всерьез!

— Ну, конечно, дорогой.