Черная Ганьча   ::   Рудов Вениамин Семенович

Невольно сравнил этого с Суровым и коротко про себя окрестил: "Сосунок!" Надавил на акселератор, машину рвануло вперед.

Синилова отбросило к спинке сиденья, он инстинктивно вобрал голову в плечи, прижал больную руку к груди, здоровой ухватился за дверную скобу.

- Сбавьте скорость, - сказал тихим и неожиданно жестким голосом. Сел поудобнее, достал портсигар из кармана, ловко, одной рукой, зажег спичку, прикурил. - Угощайтесь, - протянул портсигар.

Шерстнев скользнул взглядом по папиросам, достал мятую, полупустую пачку "Памира":

- Ефрейторский горлодер слаще.

И снова лейтенант его удивил.

- Верно, - согласился. - Я, правда, люблю "Приму". А папиросы взял в станционном буфете, моих не было. - Затянулся дымом подряд пару раз, скосил глаза влево. - Шинель своя?

- А чья ж! На мне - значит, моя.

- Новая, еще не обмялась.

"Глазастый Боречка! Заметил новую шинельку. Только здесь ты ошибся, красавчик, - шинельку-то выдали мне взамен старой, сожженной не по моей вине в леспромхозе, когда тралевали кругляк... Хотел бы на твою поглядеть через полгода, граница ее подутюжит и тебя самого просолит".

Возможно, не спроси лейтенант о шинели, Шерстнев перестал бы юродствовать, скоротал бы недолгий путь до заставы за разговором с новым начальником; да вот ожесточился, захлестнула обида - не успел сказать ни "здравствуй", ни "до свидания", а уже заподозрил, что поменялся шинелью с первогодком. Вот как обидел, красавчик.

А Синилов и впрямь был хорош собой. Широкоплечий, высокий, со спокойным взглядом небольших серых глаз и открытым бледноватым лицом, он, должно быть, редко выходил из себя. Улыбчивый, сидел, глядя вперед на дорогу, изъезженную санями до нестерпимого блеска, и озирался по сторонам на высокие сосны вдоль большака.

Погода вопреки ожиданиям стояла отличная. Светило солнце. С вечера недолго валил мокрый снег, но вскоре ветер разогнал тучи. Ночью слегка подморозило, и машина взялась слоем инея. Теперь, как по заказу, специально для встречи нового пополнения, разгулялся денек, медно отсвечивали высоченные сосны, сверху на дорогу падали с деревьев шапки подтаявшего снега, распугивая сорок. Было тепло, а в кабине - и душно.

Шерстнев незаметно прибавлял скорость, машина неслась по ровному большаку, в приспущенное стекло встречный поток вгонял свежий воздух, пропахший горьковатым запахом прошлогодней листвы, хвои и талого снега. Ветер жег щеки и выдувал из глаза слезу.

Перед поворотом к лесничеству, на развилке, сбавив скорость, поехал тише. Дорога тут была разбита лесовозами. Осторожно спускаясь в колдобины и выбираясь из них, шофер думал, что метров через пятьсот снова прибавит газу, там до заставы - рукой подать, там встречать молодых выскочат все, обступят прибывших, и те, стеснительно и неловко переминаясь с ноги на ногу, будут доверчиво смотреть в глаза "старикам", опасливо глядеть на начальников и ждать окончания встречи, речей, чтобы своими глазами увидеть не учебную настоящую пограничную заставу на овеянных романтикой последних метрах советской земли, которые им отныне предстоит охранять долгие-долгие месяцы, подержать в руках автоматы, потрогать солдатскую койку - стать настоящими и полноправными пограничниками.

- Здорово, годки!

- Привет, годок, - дружелюбно кивнул Мурашко.

- Привет, орел.

- Здравия желаю, - заученно поздоровался Давиденко и приподнялся на стуле.

Азимов в знак приветствия постучал ложкой по графину с водой.

Кроме Давиденко в столовой сидели одни "старики", вернувшиеся с границы, чаевничали, еще не сняв с себя валенок, теплых стеганых брюк, раскрасневшиеся в тепле, с кое-как приведенными в порядок слежавшимися под шапками и отросшими волосами.

- Привез начальника? - спросил Лиходеев.

- Доставил Боречку в целости.