Емельян Пугачев (Книга 3)   ::   Шишков Вячеслав

Мороз за щёки хватает, поросёнок визжит, купец покряхтывает. А вот и богатый каменный воеводский дом. У ворот в полосатой будке дремлет будочник с алебардой на плече, возле его ног рыжая шавочка по-сердитому пошавкивает.

- Пёсик, пёсик, на! - с опаской оглядываясь на собачку купец юркнул во двор, сдал поросёночка на кухне с низким поклоном воеводихе, сам - в канцелярию.

Пусто, столы заляпаны чернилами, гусиные перья разбросаны, пол в плевках, в рваных бумажонках. На воеводском, под красным сукном, столе петровских времён зерцало, пропылённые дела, на делах разомлевший кот дремлет, над столом в золочёной раме ее величество висит, через плечо генеральская лента со звездой, расчудесными глазами весело на Долгополова взирает.

Нет никого, в открытую дверь мужественный храп несётся, надо быть, сам воевода после сытой снеди дрыхнет. Долгополов топнул, кашлянул. Храпит начальство. Долгополов двинул ногой табуретку, двинул стол, барашком крикнул:

- Здравия желаю! Это я...

Храп сразу лопнул, воевода замычал, застонал, сплюнул и мерзопакостно изволил обругаться:

- Эй, писчик! Ты что, сволочь, там шумишь, спать не даёшь? Рыло разобью!

- Это я, отец воевода, - загнусавил высоким голосом Остафий Трифонович. - Раб твой худородный, купчишка Долгополов челом тебе бить пришёл. Не прогневайся, выйди, отец-благодетель...

В доме жара, от печей горячий воздух тёк, обрюзгший большебрюхий воевода выплыл из покоев в подштанниках, в расстёгнутой рубахе, босой. Волосы всклочены, борода лохмата, глаза бараньи, губы толстые. За окном сумерки, в канцелярии серый полумрак.

- Ты чего, дьявол, стучишь? - крикнул воевода. - Ах, это ты, Долгополов? Я думал - подканцелярист... Пошто поздно? Присутствие закрыто ведь, - воевода рыгнул, перекрестил рот, почесал брюхо, сел за стол. - Что скажешь?

- Ой, отец воевода. Сергей Онуфрич, до твоей милости я, пашпорт хочу исхлопотать, хочу в Москву да в Казань-город ехать по спешным делам моим.

- Эй, дай-ко-те квасу мне! - опять крикнул воевода и пожевал пересохшими губами. Потом прищурился на Долгополова, державшего под пазухой два тюрючка с красками, подумал: "Прощелыжник... Давно бы тебя, прощелыжника, надобно в кнуты взять, в тюрьме сгноить... Ишь ты, тюрючки. Мне люди добрые мешками носят". И воевода, отдуваясь, прохрипел: - Пашпорт тебе надобен? В Москву? В Казань?

- Так точно, милостивец, - переступил Долгополов мозольными ногами и благопристойно покашлял в горсть.

Воевода вдруг заорал:

- Марья! Квасу! - и стукнул жирным кулачищем по столешнице.

Спавший на столе кот в испуге вскочил, хищно прижал уши, хозяин сшиб его на пол, а купчик рыбкой нырнул в кухню, принёс деревянный жбан и кружку белого фаянса. Воевода окатил душу холодненьким, перевёл дух и сказал:

- Нет, не будет тебе пашпорта. Ты весь век свой шляешься, не сидится тебе на месте-то... Ты хлюст порядочный...

Долгополов сунул тюрючки на скамейку, всплеснул руками и, скосоротившись, повалился на колени:

- Милостивец, батюшка! Не губи, выдай... Самонужнейшие дела у меня в Казани.

- С пустыми руками к воеводе не ходят. Нет, не дам...

- Я твоей супруге поросёночка живенького принёс. Сосунок. К Рождеству Христову выкормишь.

- Поросёночка? Сам ешь. Не больно корыстен поросёнок твой. Ступай с богом, не дам.

- Батюшка, воевода пречестной! - взмолился Долгополов. - Я ныне человек разорившийся, панкрут, сам изволишь знать... А в дороге чаю дела поправить, может, паки богатым стану, паки откуп в Питере сниму, золотом засыплю тебя, отец.

- Ты на посуле, как на стуле... Знаю тебя, хлюст ты... Ступай!

Воевода встал и ушёл в покои, захлопнув дверь.

Долгополов покачал сокрушённо головой, вышел ни с чем на улицу. Сумерки сгущались. На западе широкая заря стояла.