Горький хлеб (Часть 1)   ::   Замыслов Валерий Александрович

А сохатый стоит, хлопает глазищами, как будто раздумывает: дальше любопытствовать или обойти стороной лесного пришельца.

Скиталец напрягся, дрожит правая рука с ножом, и всего в испарину кинуло.

Но и лось почуял недоброе. Переступил передними ногами, ушами прядает.

"Уйдет, поди, в кусты сиганет, окаянный", - тоскливо думает Пахом и порывается подняться не ноги.

Но зверь начеку. Стоило слегка оторваться от земли, как лось резко вздернул голову, круто повернулся и шарахнулся в дремучие заросли.

Бродяга рухнул на валежник и застонал отчаянно, заунывно. "Теперь пропаду, прощевай, Пахомка и Русь-матушка..."

А ворон вновь спустился с лохматой ели на корявый ствол.

Бродяга умирал...

Княжий дружинник1 Мамон ехал верхом на гнедом коне. На нем кожаные сапоги из юфти, темно-зеленый суконный кафтан, на крупной голове шапка-мисюрка2. За узорчатым плетеным поясом - пистоль, сабля пристегнута.

Пятидесятник дюж и космат. Глаза дикие. Мясистый нос с горбинкой, черная борода стелется по широченной груди веником.

Дорога шла лесом - глухим, дремучим, безмолвным. По обе стороны дороги стояли вековые ели и сосны, цепляясь зелеными пахучими лапами за путников.

Мамон, зорко вглядываясь в непролазные чащи, недовольно ворчал:

- Поболе семи верст до Матвеевой избушки. Вона куда старик забрался бортничать. Здесь гляди в оба: край лихих людей и разбойных ватажек.

Проехали верст пять. И вскоре лесная дорога-тропа раздвоилась. Одна поворачивала влево - в сторону березовой рощи, другая продолжала уводить в хвойный бор, раскинувшийся по уходящему вверх косогору.

Пятидесятник в раздумье скреб пятерней волнистую, черную, как деготь, бороду и в душе серчал на княжьего управителя, который послал его в дальнюю дорогу к старому бортнику Матвею, не растолковав как следует о лесной тропе.

- Глянь, робяты-ы! - вдруг негромко и испуганно воскликнул, приподнявшись в телеге, один из холопов, высокий и худой Тимоха с простоватым лицом в темных рябинах, ткнув самопалом в сторону косогора.

Путники глянули в ту сторону, куда указывал Тимоха, ахнули и крестом себя осенили.

В саженях тридцати, повернувшись спиной к путникам, на причудливо изогнутом сосновом стволе стояла девка с пышной копной золотистых волос.

- Ведьма, братцы, - решил Тимоха и вскинул самопал.

- Не дури, холоп. То русалка. Их господом бить не дозволено. Грех сотворишь. Убери самопал, - приказал Мамон.

Но Тимоха не послушал, прислонился щетинистой щекой к прикладу самопала и выстрелил.

Однако пальнул холоп мимо. Девка, ухватившись рукой за сосновую ветвь, резко обернулась, заметила пришельцев и, тряхнув густыми волосами, спрыгнула со ствола и скрылась в чащобе.

Мамон наехал конем на телегу и слегка стеганул Тимоху кнутом.

- Тебе что, слово мое не властно! Пошто стрелял? Или разбойный люд на себя хочешь навлечь, дурень?

Холоп спрыгнул с телеги на землю, виновато голову склонил.

- Прости, батюшка. Обет своему отцу давал. Когда он отходил, то мне такие слова сказывал: "Помираю, Тимоха, не своей смертью. Колдуны да ведьмы в сырую земли свели. Повстречаешь их - не жалуй милостью, а живота лишай". Вот те и бухнул самопалом.

Княжий дружинник что-то буркнул себе под нос, махнул рукой и отвернулся от Тимохи, решая, куда дальше путь держать. С минуту молчал, затем тронул коня, повернув его в сторону дремучего бора.

Все четверо ехали сторожко и руки от самопалов не отрывали.

Василиса едва приметной тропой бежала по лесу. Только что сердце радовалось. А чему? Девушка и сама не знала. Наверное, теплому погожему дню, зеленому пахучему лесу с веселым весенним птичьим гомоном.

Но тут нежданно-негаданно явились люди, и на нее, словно на зверя, пищаль подняли. Пуля прошла мимо головы, расщепив красновато-смолистый сук сосны.