Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году   ::   Коншин Николай

- Держи его, разбойника! - крикнул часовой, тряхнув звонкими ножнами своей сабли. И хотя на улице не было ни души, но вынести подобный испуг было уже свыше сил миролюбивых евреев; в голове у них зазвенело, сотня отголосков запищала в ушах. Подхватив длинные полы своих демикотоновых сюртуков, они пустились бежать.

- Сюда, сюда, Ицка, - шептал на бегу задыхающийся Мардухович, - вот мой дом, беги сюда; слышишь, скачет за нами в погоню кавалерия. - Они перепрыгнули вправо, чрез канаву, пробежали мимо высокой с крытым двором корчмы: калитка брякнула и, укрыв двух друзей, обеспечила безопасность их крепким железным засовом; молча и с трудом переводя дыхание, они вбежали в так называвшуюся у них большую горницу, и два бледные лица, осененные ермолками и придавленные к самым нижним стеклам оконницы, долго, как бы рядом намалеванные, виднелись с улицы, к луне, прямо обливавшей палевым светом своим корчму портного Берки.

Однако же, в половине первого часа, успокоенные продолжительною тишиною на улице, два приятеля снова отперли калитку и отправились в путь; из ворот налево, пройдя вдоль канавки несколько шагов, они заворотили в узенький между огородами переулок.

- Смелей, Берка, - говорил неустрашимый жестяных дел мастер, у которого еще отзывался в плечах деспотический фухтель, - смелее пойдем; помни, что обывателям объявлено покровительство императора Наполеона, а здесь его войско, стало быть, опасаться нечего. Что на уме, то на уме, - продолжал он, понизив голос почти до точки молчания и наклонясь к уху племянника, - а на языке почтение, благодарность; слышишь?

- Слышу, слышу, - шептал отважный Мардухович, кивая своей буйной головой, которою, вытянув вперед на длинной шее, зорко оглядывался по сторонам. - С чего ты думаешь, что я оробею, я исполню свое дело как самый бравый солдат.

Евреи достигли между тем до конца переулка и, вышед на довольно широкую улицу, очутились пред освещенным домом, обставленным оседланными лошадьми и ординарцами.

- Как много огней на Почтовом дворе, - продолжал Ицка Варцаб, - гостиница набита военными, иди же за мной, Берка.

Они вошли на крыльцо Почтового двора.

- Куда вы, куда вы, - раздалось со всех сторон по-польски, - кого вам надобно?

При сих грозных звуках портной мастер исчез между лошадьми, а Ицка Шмуйлович, почтительно снявший шляпу, сложил руки на грудь, под самой бородой, загнул на сторону голову и, униженно поклонившись окружившим его пестрым, различных форм и цветов, рыцарям, составлявшим почетные конвои собравшихся в гостинице офицеров, сказал польскому конноегерю, который ближе других случился к нему, что просит доложить о себе ясновельможному пану князю Понятовскому.

- Не с ума ли ты сошел, глупец, - отвечал неприветливый усач, - разве я адъютант князя или лакей его!

- Но, ваша милость, - продолжал Ицка, - мне ясновельможный пан князь приказал прийти к себе.

- А, так вы приятели с ясновельможным паном, - отозвался улан, у которого едва еще пробивались усы, - войди же в эту комнату и спроси его адъютантов. С сими словами он отворил дверь в освещенную залу, наполненную офицерами, и указал Ицке идти туда.

Еврей, обрадованный случаю избавиться от шайки беспардонных героев, уже приготовлялся, с чего начать разговор с высокородными панами, как вдруг нога проказника улана запуталась в дверях, между костлявыми ногами его и полами черного демикотонового сюртука, и бедный жестяных дел мастер грянулся на пол с воплем и проклятиями. Его шляпа, его истертая ермолка покатились под ноги веселой молодежи, и громкий, всеобщий хохот заглушил, можно сказать, к счастию его, неосторожные слова, наскоро сорвавшиеся с его языка.

- Господа, господа, ради бога! - сказал вошедший в комнату полковник французской службы Данвиль, бывший адъютантом у князя Понятовского.