История одной жизни   ::   Станюкович Константин Михайлович

- Беспременно скажу, - радостно промолвил Антошка.

- Что твой дяденька-мерзавец... По-прежнему тебя бьет? - участливо спрашивал "граф".

- Теперь полегче... Маленьких шибко бьет. Ремнем больше, черт! А, главное, она - настоящая ведьма!

- Уйти тебе от них надо, вот что...

- Никак нельзя... Он говорит, что я ему проданный по бумаге... И, кроме того, племянник... Везде, говорит, тебя разыщу...

- Глупый! Нонче людей не продают... И какой ты ему племянник? Он все врет... Однако иди, иди, Антошка... Замерзнешь... Ишь погода! - проговорил "граф", сам пожимаясь от холода. - Да завтра же зайди ко мне, слышишь?..

- А где вы теперь живете? Я в "лавре" был... Там вас не оказалось.

- В больнице три месяца лежал и, видишь, отлежался! Теперь я не в "лавре" живу, а у Бердова моста, дом сто четыре, во втором дворе, у прачки... Запомни адрес. Да спрашивай не графа...

- Не графа? - удивился Антошка.

- То-то не графа! - усмехнулся "граф", - а Опольева, Александра Ивановича Опольева. Не забудешь?

- Не забуду... А то записать разве?

- Уж и писать выучился? Ай да умница!.. Только векселей не пиши! вставил "граф" с грустной улыбкой... - Я тебе когда-нибудь объясню, что такое вексель... Постой... у тебя руки как у гуся... Давай карандаш...

Он записал адрес и фамилию и, отдавая листок мальчику, сказал:

- Смотри же, завтра приходи... Я тебя угощу и побеседуем, как тебе от твоего разбойника уйти... Только ему ни слова... До свидания, Антошка!

С этими словами "граф" как-то важно приподнял голову, слегка выпятил грудь и скоро скрылся в полутьме сумерек, а Антошка, вскинув на плечи ларек, бодро зашагал на Пески, весьма довольный и встречей с "графом" и двугривенным, столь неожиданно попавшим в его карман и позволившим ему побаловать себя роскошным обедом.

Зайдя в закусочную, он спросил себе порцию селянки, запил ее двумя стаканами горячего чая и затем забежал в мелочную лавочку и на пятачок спросил леденцов. Засунув себе в рот сразу штуки четыре, Антошка остальные бережно завернул в бумагу и, запрятав их за голенище, вышел из лавки.

После такого лукулловского пиршества Антошка почувствовал себя и счастливее, и бодрее, и совсем не думал о жидких, пустых щах у "дяденьки". Эти щи и вообще-то не прельщали его - до того они были водянисты и мало насыщали, а теперь, вспомнив о них, он даже сделал гримасу.

Слова "графа" о том, что Антошка "не проданный", значительно подняли его дух, и он продолжал свой путь, мечтая о том времени, когда он будет сам от себя продавать и спички, и бумаги, и конверты, и разные другие вещи, купит себе сапоги и полушубок и не будет жить у "дьявола дяденьки". В этих ребячьих мечтах заброшенного, несчастного мальчика, никогда не знавшего нежной ласки, не знавшего ни матери, ни отца, не забыты были и "граф" и маленькая Нютка, его любимица, жившая, как и он, у "дяденьки". Что же касается нелюбимых людей, то Антошка не без злобного чувства мечтал о возмездии. Хорошо было бы "дяденьку" засадить в тюрьму на вечные времена, а "ведьму"... Он придумывал ей разные беды и в конце концов решил, что было бы недурно, если б ее переехала конка и она бы издохла.

Однако, когда Антошка вошел в ворота знакомого деревянного дома на окраине Песков и поднимался по темной вонючей лестнице в "дяденькину" квартиру, его охватило невольное, знакомое еще с детства, чувство робкого страха, и ему представлялась пьяная физиономия "дяденьки" с ремнем в руках и рядом "ведьма", подзадоривающая его своим подлым смехом.