Иван Грозный (Книга 2, Море)   ::   Костылев Валентин

Ну, что же, если и язычники? В этом ли дело? Мало ли всяких бродяг из западных стран потянулось в Москву. Убытка от того им не было. Возвращаются домой, не раскаиваясь, с толстым брюшком и деньгами. И многие из них, пожив у себя дома, опять бегут в Московию. Что-то их тянет сюда. Нашлись и такие хитрецы, - сами липнут к России, а других пугают, царя изображают каким-то чудищем, дракону подобным... Теперь уж этому и верить не стали... Он, Керстен Роде, знает, что делает. Лишь бы до царя добраться!

"О боже! Не причисляй меня прежде времени к лику райских праведников! Помоги смиренному скитальцу своим заступничеством, умудри его благополучно перелезть через этот проклятый вал!"

В нарядных хоромах на берегу оснеженной Неглинки, рядом с уютной церковкою преподобного Сергия, что в Пушкарях, скрип половиц, тихий, ласковый голос. То хозяйка дома, супруга царского слуги и любимца Василия Грязного, Феоктиста Ивановна, подымает с постели своих сенных девушек Аксинью и Ольгу. Вскочили, щурясь от огонька свечки, давай неистово креститься: с чего это матушка Феоктиста Ивановна по дому ни свет ни заря бродит, да спящих сенных девок будит?! Уж не приехал ли - спаси бог! - в хмельном виде сам батюшко Василий Григорьевич со своими товарищами, разудалыми молодчиками, - тогда берегись! Беда! Угроза девической чести. Озорники они, бог их прости!

- Полно, глупые! Чего испужались? - тихо приговаривая, касается хозяйка своею рукой теплого, гладкого тела то одной, то другой девушки. Вставайте! Сердечко щемит, милые!.. Соснуть не могу... Чует оно беду, чует!.. Оденьтесь да обуйтесь, проводите меня к вещунье, к тетке Сулоихе... Пожалейте меня одинокую, мужем отринутую!.. Нет ему, чтобы посидеть дома да, как государю в своем доме порядливому, жену доброму делу поучить, постращать ее наедине, наказать, а после того и пожалеть ее, приласкать по-хорошему... Увы, не удостоил меня господь того счастия... Горюшко-горе, и што поделать... и ума не приложу!

Заспанные, дрожащие от холода, связывая наскоро узлами свои косы, в одних рубахах, заметались Аксинья и Ольга. Накинули на себя стеганые летники и бросились в переднюю горницу, чтобы обрядить в горностаевую шубку свою хозяйку, да и самим одеться потеплее. Не лето - декабрь, и притом сердитый, морозный...

- Полно тебе, наша государыня-матушка, Феоктиста Ивановна! Не убивайся. Стерпится - слюбится. В чистом сердце бог живет, покорится ему и Василь Григорьич... Личико твое словно яблочко, ручки беленькие, добренькая ты... Бог тебя не оставит!..

Девушки принялись наперебой утешать хозяйку:

- Что уж тут, матушка! Время наше лютое, мятежное. В церковь боязно ходить... Народ лихой объявился... Василь Григорьич, батюшка, царское дело справляет... Воров ловит. Ништо, цветик наш, Феоктиста Ивановна, смерть да жена - богом сужена. Не отступится он от тебя... николи!

Феоктиста Ивановна, слушая девушек, разомлела:

- Милые вы мои!..

Крепко обняла их, поцеловала по очереди.

Где-то в углу скребется мышь. Свечка озаряет тесовые чисто вымытые стены, железные доспехи на них, бердыши, саблю.

Перешептываясь, стали прокрадываться на крыльцо.

Кошка прыгнула. Ахнули от страха, прижались к стене. Закрестились. Почудился оборотень. Пригляделись - рыжая Завируха... Видать, мышонка изловила, желтоглазая.

- Ишь ты, дура! Пошла прочь! - толкнула ее ногою Аксинья.

На воле - стужа; огромная, чуткая, морозная московская ночь. Месяц небрежно раскидал зеленоватые лучи по крышам приземистых домишек, по надворным постройкам, изгородям и запорошенным кустарникам на побережьи.