Махно   ::   Григоров Григорий

Когда на улице совсем стемнело, явился поручик (в казачьих частях -- хорунжий) комендант станции еще с двумя казаками, я заметил, что он казакам кивнул головой, не проронив ни одного слова, и меня под конвоем 4-х казаков, вооруженных ружьями, повели в кромешную темноту по железнодорожному пути. Я был уверен, что меня ведут куда-нибудь за пределы поселка, чтобы расстрелять. В последнюю минуту я подумал о своей бедной матери, о том, что я очень мало сделал для нее. Нужно отметить, что мой конвой, состоящий из двух молодых и двух пожилых донских казаков, держал себя со мной прилично, возможо, что они понимали некоторую бессмысленность своего положения, когда под их охрану отдан 19-летний юноша.

Мы повернули по железнодорожному пути налево и через дыру в заборе попали в поселок Синельниково. На всем пути не встретился ни один человек, словно в поселке все вымерли. А мне так хотелось перед смертью встретить хоть одного человека, все равно, мужчину или женщину, а еще лучше ребенка -только бы человека. Внутри у меня все было мертво, как и вне меня, я перестал думать, перестал воспринимать все окружающее, надеялся только на случай.

Блеснула какая-то смутная надежда, когда меня подвели к двухэтажному, вернее, полутораэтажному дому. Пожилой казак стукнул в ворота, открылось маленькое окошечко. Деревянные ворота открылись, и меня ввели в большой двор, в нем были разбросаны толстые бревна, а у забора стояли лошади, жующие сено. С правой стороны на расстоянии 3-х метров друг от друга находились две деревянные лесенки. Мне приказали подняться по одной лесенке, которая вела в небольшой коридрчик. В коридорчике у небольшой каморки с железной решеткой сидел молодой казачонок. Засов дверцы отдернули, и меня легонько толкнули в камеру, без слов и без грубостей.

Когда я вошел в камеру, мне навстречу поднялись два человека, один невысокого роста блондин, изящный и подтянутый офицер с погнами штабс-капитана, другой -- высокий, с огромной красивой шевелюрой черных волос. Они протянули мне руки и отнеслись ко мне весьма дружелюбно. Я стоял посреди камеры, и мне почему-то стало легко на сердце, я еще недавно мечтал о живых людях -- и вот предо мною стоят довольно интеллигентные и любезные живые люди. Можно ли назвать это эгоизмом? Мы рады, когда убеждаемся в том, что мы не одиноки в беде. Может быть, и так! Ведь не зря существует пословица, что на миру и смерть красна. В камере не было нар. Мои сокамерники сидели и лежали на полу, в правом углу было набросано много папиросных и спичечных коробок, в камере стоял густой туман от табачного дыма. Можно было сделать вывод, что мои товарищи по камере непрерывно курили. Штабс-капитан и мне предложил папироску, но я заявил, что никогда не курил и не собираюсь изменять своих привычек, хотя понимал, что при сложившихся обстоятельствах курение как бы нормализует человеческую психику и тормозит возбуждение центров головного мозга. Тот, кто не сидел в тюрьмах, никогда не имел дела с контрразведками, никогда не поймет, как интенсивно работает мозг в подобной ситуации.

Три человека, объединенные общей судьбой, естественно стремятся пооткровенничать друг с другом, поведать о тех путях, которые приводят человека в каземат. Изящный и довольно вежливый штабс-капитан, непрерывно куривший и бросавший окурки в угол, прямо сказал, что его арестовали как бывшего начальника штаба атамана Григорьева. Известно, что Григорьев был командиром одной из дивизий Красной армии, но затем изменил и двинул свою дивизию пртив Советской власти. Бывший начальник штаба атамана Григорьева пытался перейти на сторону деникинцев, был задержан на станции Синельниково и водворен в эту камеру.