Молчальники   ::   Сергеев-Ценский Сергей

---------------------------------------------

Сергеев-Ценский Сергей

Молчальники



Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

Молчальники

Поэма

I

Трое молчальников было в Успенском монастыре: о.Парфений, о.Власий и о.Глеб.

Монастырь был большой и богатый, и большой и богатый лежал вокруг него город с высокими домами, с длинными пестрыми улицами, с дымным небом.

Трудно было молчать там, где кричал от боли каждый атом воздуха, где улица властно врывалась в монастырь и монастырь обнимался с улицей, но они трое упорно молчали - о.Парфений двенадцать лет, двое других по девяти.

Когда пришел в монастырь о.Парфений, степенный сутулый лапотник с широким лицом и усталыми глазами, он сказал старику настоятелю:

- Говорить - только беса тешить, отец игумен: кроме молитв, что ни скажи, - все ему в угоду... Дозволь мне тихомолкой пожить, угодникам потрудиться.

И игумен дозволил.

Отец Парфений чистил монастырский двор, возил воду, тесал камень для построек, свято нес добровольное иго всех тяжелых и грязных работ и молчал.

Через три года был принят о.Власий, испитой, зеленолицый, низенький сапожник из города. Он долго присматривался ко всем, долго искал себе подвига по душе и, наконец, решился последовать примеру о.Парфения.

- К чему многоглаголание? - говорил он. - Сказано в Писании, что несть в нем спасения... Суесловие - это одно праздное провождение времени... Такое мое мнение преимущественное.

И, решившись волею вырвать у себя язык, он действительно замолчал и молча целыми днями шил и чинил тяжелые сапоги в братской мастерской.

Отец Глеб пришел вскоре после о.Власия. Был он длинноволосый, задумчивый, одетый по-господски.

Когда спросили его, что он может делать в братстве, он кротко ответил:

- Владею кистью. Хочу молчать.

Его поместили в иконописню, но там он мало работал, ссылаясь на недужность. Он ходил по аллеям монастырского сада задумчивый и одинокий. Он не любил церковной службы, и за это монахи сторонились его и считали, что рассудок его помутился.

Все трое жили они в смежных кельях, высоко над пестрой и шумной улицей, отчетливо видной из-за монастырской стены.

II

Улица была звонкая, и это больше чувствовалось ночью, чем днем.

Днем в солнечном свете тонули звуки, как шаги в мягких коврах, ночью они были одни, и просторно им было в пустой темноте. Они влетали сквозь окна и двери в кельи молчальников и были сложные и живые.

Когда они реяли, дребезжащие, мелкие, похожие на свинцовую дробь, - в кельях знали, что это колеса извозчичьей пролетки подпрыгивают на камнях мостовой; когда они вползали, грузные и тупые, как осенние облака, - в кельях знали, что это движутся длинные воза с какою-то тяжелой кладью; когда они влетали неожиданно, тревожные, резкие, острые, как ножи, - там знали, что это человек бьет человека.

Человек был кругом, во всех звуках, и когда ночью улица мешала им спать, они трое рисовали себе, каждый по-своему, образ многоликого человека с беспокойной складкой бровей. В человеке этом билась мысль и резала мозг, и от боли он кричал; его крики будили даль и оживляли набросанные им кругом камни.

А перед тем как заснуть, монахи видели согнутые спины, мерцающие, ищущие глаза, прямые, быстрые ноги. Все они то расходились, то сходились, плавали, таяли в голубом свете - черные тени, съедаемые сном; потом они сразу бросались куда-то в бездну и тянули их с собою. В этой бездне они были смелее, легче появлялись и легче исчезали. Там тоже была улица; по обеим сторонам ее тяжело стояли вросшие в небо и землю дома, и все шли, и все ехали, и все кричали люди.

Молчальники спали, а улица вокруг них была все такая же звонкая и живая.

III

С четырех часов утра начинал ходить по кельям брат Питирим и звонить в колокольчик.