Не надо цветов Татьяне   ::   Носик Борис

Наука говорит, что человек никогда не был блажен и не был всеведущ, а что был он, скорее всего, обезьяной; и наука, конечно, права, - да что толку в ее правоте? Все равно нам невозможно и невыносимо жить без веры, что дожен быть ключ к загадке бытия - и слово должно быть найдено. И вот мы ищем его, зная, что найти его невозможно, но наслаждаясь его исканием". О, Вольный Каменщик Осоргин и герои его знают, что в Братстве немало мерзавцев, стяжателей и карьеристов, что не один Роман Гуль хотел "попользоваться": "Могут, вероятно, и в такой отборной среде оказаться не совсем хорошие или даже совсем нехорошие люди (Егор Егорович ни на кого не намекает), но в каком же обществе они не встречаются? Вольные Каменщики - обыкновенные люди и за святых себя не выдают..." Но разве это значит, что не следует объединяться людям, желающим творить добро? Ведь он активный был человек, Михаил Осоргин, человек деятельный, компанейский. Любил общественную деятельность, коллективизм, соборность, помощь людям... Одиночкам-отшельникам, вроде меня, это трудно понять. Тьфу, общество, да еще "тайное". Зато и мне понятно, что людям, обществу нужнее такие, как Осоргин, чем такие, как я... Герой повести Осоргина сбегает из Парижа в крошечный загородный садик. Но он еще полон сил. Сам Осоргин умер в войну, в своем садике в Шабри, на границе "свободной" зоны Франции - умер в отчаянье: еще одна война, еще один фашизм на окровавленной планете... Татьяна была под стать мужу. У ней еще было много сил, когда он умер в 1942 году. Она была молода и готова служить добру. Она и продолжала мужнино служение,

еще добрых полвека. Кто только к ней не обращался за помощью! Помогала она и без специальной просьбы. Читала, к примеру, все мои книжки и бесчисленные статейки и по почте присылала мне крошечные листки с поправками: что, по ее мнению, там было "не так". Иногда я злился: у них когда-то не говорили "старшеклассница", "одноклассник", а у нас говорят. Но, конечно, я все равно благодарил ее, понимал, что мне посчастливилось снискать ее дружбу. Да нередко она ведь бывала права. А когда случалось в мире (особенно в России) что-нибудь страшное, сразу звонил ей (или она звонила мне первая): как во время московского путча 1991 года. Часто я расспрашивал ее про какие-нибудь их старые эмигрантские тайны: они меня всегда больше интересовали, чем тайны сегодняшние. Она отвечала на вопросы очень серьезно и обстоятельно, и ей можно было доверять... Вспоминаю, как сразу после ее похорон, стоя в запущенном, заросшем, совсем не французском ее садике на улице Франклина в Сент-Женевьев-де-Буа, я рассказывал историку Андрею Серкову (переиздавшему в Москве ее книжечки про масонов) о том, как я спросил ее однажды о парижской версии знакомства Набокова с будущей женой, Верой Слоним. Помню, что только когда Татьяна подтвердила правдоподобие этой версии, я сел в поезд и поехал в Женеву к сестре Набокова (см. об этом подробнее в моей книге "Мир и дар Владимира Набокова. Первая русская биография писателя". - Пенаты, Москва, 1995). - Прежде чем дать вам ответ, - вдруг сказал мне Серков с печальным упреком, она ведь звонила в Москву. Татьяна Алексеевна советовалась с московскими подругами... Вы не знали об этом? Нет, я не знал... Я молчал, мысленно благодаря ее еще раз, и еще, и еще, смотрел на просвет в небе средь облаков, думал о том, где она теперь, наша Татьяна, что с ней, что знает она, что слышит? Вот где настоящая тайна... Это тебе не какие-то там "жидо-масонские" тайные "заговоры"... Впрочем, им, масонам, казалось, что они могут и это постигнуть. Сказано же в надгробной речи по Кутузову про каких-то "более взысканных" братьев, которые "созерцают это отделение духа от бренного праха" и "лучше славят смерть, этот первый шаг величественного пути". Но может, ведь снова - только слова...