Обреченные на гибель (Преображение России - 1)   ::   Сергеев-Ценский Сергей

Офицер, еще сидевший в фаэтоне, поспешно постучал в сутулую спину его, Силантия: "Назад!.. Поезжай назад!.." И, повернув лошадей, стегнул он их кнутом с большим сердцем и долго, тарахтя колесами по мостовой, разрешенно и злорадно кашлял и усмехался криво.

А на другой день (в воскресенье), когда приходилось вечером получить с Худолея, а тот забыл оставить на это деньги, как это часто случалось и раньше, Силантий в первый раз укоризненно и внушительно сказал доктору:

- За-бы-ли?.. Та-ак!.. Ну, а ведь они же, кони, не забывают, что им вас возить каждый день надоть?.. Им же, например, овса надоть купить и мне с семейством, к примеру, требуху свою надоть чем ни то набить... Гм... А вы за-бы-ли!.. На очень многое это вы, стало быть, память хорошую имеете, а что очень малое, про то забываете!

- Ну, я завтра... Я тебе завтра дам... Ты напомни завтра, - сказал было Иван Васильич.

Но Силантий знал, что теперь придется доктору просить деньги у своей жены, а у той тоже может не быть, и потому он веско и не спеша доказывал, что деньги ему нужны непременно сейчас, что больше седоков у него никаких не бывает, только он, доктор, что корысти для него никакой нет, что он месячный, а езды много.

Вечер этот был ясный, хотя и поздний; Иван Васильич стоял против Силантия и говорил ему:

- Неужели нельзя до завтра?.. Никак нельзя?

- Хотите, чтоб кони без корму посдыхали?.. Дома возьмите, если с собой не привезли!

- Дома нет.

- Ну, а вы ж своему дому хозяин или кто?.. Что ж у вас в дому залежной какой десятки нету?

- Нету.

- Стало быть, что свое, то вас не касается, а только что чужое?

Иван Васильич посмотрел в его волчьи исподлобья глаза своими кроткими, льющими жалость, расстегнул белые пуговицы шинели, снял ее и подал Силантию.

- Вот, возьми.

- Зачем это? - отстранился Силантий.

- Продай, - тебе овса дадут.

Несколько мгновений стояли они так друг против друга, и Силантий, сказавши, наконец, твердо: "Может, дадут, а может, и не дадут!" - взял шинель обеими руками, положил на сиденье фаэтона, сел на козлы, перебрал вожжи...

Добавил:

- Гм... Чудное дело!.. Десятки в доме нет!..

И поехал, не простившись.

Но на другой день явился раньше, чем всегда, и сам принес денщику на кухню аккуратно сложенную шинель, прося повесить ее на вешалку так, чтобы не заметил доктор.

И еще молчаливее и нахмуренней, чем всегда, возил его в этот день по больным, на базар и в аптеку.

Зинаида Ефимовна, жена Худолея, вела хозяйство, ежедневно сокрушаясь, охая, ломая руки. Это была приземистая широкая дама, всегда нескладно одетая, трагически крикливая и в постоянных ссорах с детьми. Ведя хозяйство только на жалованье мужа, она сумела как-то, неожиданно для всех, купить домик на скромной улице Гоголя и на другой год в глубине двора построить флигель для мальчиков.

Зато даже хлеба купить не доверяла она денщику; зато базарные торговки часто видели эту некрасивую приземистую даму, стоявшую перед битой птицей и говорившую умиленно:

- Ах, уточки, уточки!.. Ка-ки-е уточки!.. Как бы хотелось скушать уточки!..

- Купите!.. Возьмите, мадам!.. Вот у меня аж-таки жирные, - само сало! - накидывались торговки. - Шесть гривен!

- Так до-ро-го?.. Да бог с вами!.. Разве ж я могу платить так дорого?..

И уходила поспешно, чтобы так же уныло стоять перед всем прочим, что было на базаре, и чтобы вернуться домой с покупками на двугривенный.

И дети жили впроголодь, иногда на лето уезжая гостить к своим товарищам и оттуда посылая домой скупые открытки, из которых было видно, что их хорошо кормят и что им весело.

Бонной Зинаида Ефимовна была недолго, не более трех лет, но за это короткое время на всю остальную жизнь уже для своих собственных детей она научилась быть не матерью, а только бонной.