Первый Удар (Повесть о будущей войне)   ::   Шпанов Николай Николаевич

А вот теперь гляди-ка - старичок - паровичок опять пришел и мотору очко дает.

Гроза согласился:

- Мир еще варварски обращается с горючим. Моторы внутреннего сгорания, точно так же, как и наши паровые двигатели, это только отдаленный намек на то, чем будут пользоваться через десяток лет. Советская техника покажет пути... Вот мой младший братишка говорит, что инженеры должны будут поставить летчика в такие условия, чтобы полет со скоростью звука был физически возможен. Почему именно звука? - удивился Сафар. Однажды мальчуган говорит: "Военным самолетам совершенно необходимо летать со скоростью хотя бы триста тридцать три метра в секунду, не меньше". На мой вопрос, почему "триста тридцать три", говорит: "Скорость звука - триста тридцать два метра в секунду, значит самолет, летящий хотя бы на один метр быстрее, будет доходить до тебя! раньше, чем ты услышишь звук его приближения. Это очень важно для военной машины".

- До таких скоростей, порядка тысячи - тысячи двести километров, пожалуй, еще далеко.

- Ближе, чем мы думаем. В единичных машинах мы уже имеем скорость около девятисот километров. А это уж не так далеко от того, чтобы получить скорость звука на отрезке ближайших лет.

- Твоими устами да мед пить, - вставил Косых.

- А чем не мед на такой бы машине с фашистской сволочью подраться...

- Будет драка, будешь и драться, - спокойно заметил Гроза.

Сафар сверкнул глазами:

- Жалко, не я распоряжаюсь историей, а то уж драка была бы. Без драки Европу не привести в порядок. Отдам жизнь для того, чтобы все встало на место. Я готов.

- Не кипятись, Сафар... Как раз закипятишься, пойдешь в воздух, тебя и гробанут.

- Ты думаешь, я ишак? Я и сам сумею гробануть... Это лучшее, что у меня есть, - жизнь! Ведь это не только я сам, но и все мое потомство, понимаешь? Будущее целого рода. Жить хочу, понимаешь, но готов умереть. И когда я это сказал, когда я так решил, мне жизнь уже не дорога. Тогда я о ней перестаю думать.

- У нас на этот счет разные взгляды, - ответил Гроза. - Ты перестанешь думать о жизни, а я думаю. И я очень благодарен стране и ее вождям за то, что они о моей жизни тоже думают, берегут ее.

- С такими сухими мозгами, как у тебя, нельзя быть летчиком. Они у тебя сухие, совсем сухие, понимаешь?

- Ничего, получается, - усмехнулся Гроза, потрогав орден. - Ты скажи, разве я не имею права жить уже потому, что защищаю самое необыкновенное, самое удивительное, самое прекрасное, что когда-либо знала история - СССР. Мне хочется жить, уже от одной гордости можно пожелать бессмертия, а ты - умереть! Подумай о своем народе, какого сына родила твоя земля - Кавказ! Разве сыны этой страны не имеют права на лучшую, самую прекрасную жизнь на земле, а?

Сафар хотел сказать свое, - горячее, из нутра, не нашел слов и, поспешно собрав тетрадки, ушел.

У него не хватило слов, не хватило умения ясно и логично изложить свои мысли. Они с Грозой едва не поссорились, хотя с разных концов подходили к одному и тому же: жизнь - лучшее, что у них есть, но и тот и другой, не колеблясь ни секунды, отдадут ее по первому зову родины.

Гроза тоже собрался было уходить, когда под окошком послышались тяжелые шаги.

Вернулся Сафар.

- Сандро, ты Канделаки знаешь? Косых знал Канделаки, но хотелось спать, и, чтобы отделаться, он ответил:

- Нет.

- Жалко, Сандро. Канделаки - замечательный парень! Он тоже бывший амбал. Бакинец, понимаешь?

- Ты за этим и вернулся? Я спать хочу, Сафар.

- Какой ты сонливый, Сашо... А Канделаки мне, знаешь, что сказал?

- Иди спать, Сафар.

- Канделаки говорил: делай рекорд, Гиго. Рекорды нам нужны. Рекорды значит люди рекордные, а рекордные люди, сам понимаешь, необходимы. Страна замечательная, рекорды должны быть тоже замечательные...