По следам загадочных зверей   ::   Эйвельманс Бернар

Недаром говорил незабвенный Эркюль Пуаро: «Сам я не слишком полагаюсь на всевозможные экспертизы — меня обычно интересует психология, а не сигаретный пепел». Нас же — в данном случае — интересует зоология, а не спектроскопия, спектрометрия etc. Морфологические признаки для современной систематики столь же весомы, сколь и для допотопной, линнеевской. Именно морфологические различия зоологичны, поскольку непосредственно отражают экологическую уникальность каждого вида.

Любой биолог еще на университетской скамье усваивает одну аксиому, которой стоило бы посвятить целый трактат, но за недостатком места ограничимся ее формулировкой: если таксой (вид, род, семейство, отряд и т.д.) выделился, значит, он что-то делает в природе. Что именно делает? На это можно ответить, изучив экологическую нишу таксона: где, чем и как живут его представители. А на чем прежде всего отражаются экологические приспособления, скажем, той же онцы? Разумеется, на ее морфологических признаках, сиречь на наружном и внутреннем строении. Что касается биохимических и прочих «пробирочных» признаков — «притирка» к экологической нише не обязательно потребует их изменения. За доказательствами недалеко ходить. Одно время очень модной стала геносистематика — классификация животных на основе генетического теста. На первых порах, как водится, взахлеб кричали, что это революция в систематике, что традиционные методы классификации можно смело отбросить, и т.д. А при ближайшем рассмотрении оказалось, что иногда какие-нибудь два вида одного рода показывают различия такой же степени, что и два типа (!).

Случались и другие конфузы — видимо, они вообще неизбежны при попытке абсолютизации тонких методов видовой диагностики. А значит, грамотный диагноз видовой принадлежности пумы-онцы или любого другого криптозоя должен основываться на комплексе морфологических, экологических и, скажем так, молекулярных его признаков. Если последние вызывают сомнения — лучше решить их в пользу морфологии и экологии.

Зачем мы об этом говорим так подробно? Да затем, что отсюда напрямую следует, например, что Гринуэлл явно поторопился признать свое поражение. Все-таки он, скорее, имел дело с неведомой кошкой, чем с «дефектной» пумой. Если длина ног — признак малозначимый, то от полосок на лапах и от формы черепа отмахиваться не следовало — ибо в смысле экологическом они, несомненно, что-то значат. Полоски на лапах могут служить для опознания самцом самки своего вида (и наоборот) — известно, что природа не пренебрегает ни одной возможностью укрепить барьер репродуктивной изоляции, особенно когда два вида — близкая родня меж собой. А уж форму черепа нетрудно связать и с источником питания, и со способом охоты, даже с динамикой суточной активности!

Словом, отрицательный результат молекулярного теста нельзя считать убедительным опровержением реальности криптозоя как вида. А что можно? Вот теперь уместно обсудить первый вопрос:

Существуют ли они?



Вернее, могут ли существовать в принципе — с точки зрения «нормального» зоолога?

Напомним, из кого состоит разношерстная компания криптозоев: во-первых, из мифологических животных; во-вторых, из давно или недавно вымерших. Реальность сказочных чудовищ теоретически не исключена, но лишь в одном смысле: поскольку фантазия людей, в том числе мифотворцев, по определению не выходит за рамки совокупного человеческого опыта, драконы, сирены и прочие возникли, конечно же, не на пустом месте. У них непременно должны быть прототипы в живой природе. Дракон представлялся существом целиком вымышленным, пока палеонтологи не открыли доисторических летающих ящеров; сирен кое-как идентифицировали со стеллеровыми коровами, и т.п. Словом, хотя и с натяжками, но удается подобрать оригинал, с которого срисован тот или иной сказочный зверь.

Вопрос же о вымерших животных потруднее.