Революционер-демократ   ::   Устрялов Николай

Постоянно тосковал он по "практическому действию", но единственной доступной ему формой дела оказывалось слово, и притом слово больше обличения, чем системы и программы. На то были причины не только объективные, но и субъективные, в свою очередь, конечно, связанные с его эпохой и его средой. Историческая репрезентативность его огромной фигуры бесспорна.

Его уподобляли Фаусту. Действительно, фаустовское начало жило в его натуре, деятельной и беспокойной. Но позволительно прибавить, что это был Фауст, еще более, чем у Гете, не преодолевший в себе Мефистофеля. Его аналитическая мысль, строптивая и настойчивая, направлялась на все и на вся, подтачивая и разъедая подчас и собственные свои основы. "Медузины взгляды скептицизма" скользили за ним по пятам. Эту сторону его духовного облика выразительно подчеркнул после смерти его Достоевский:

"Рефлексия, способность сделать из самого глубокого своего чувства объект, поставить его перед собой, поклониться ему и сейчас же, пожалуй, и посмеяться над ним, была в нем развита в высокой степени".

Чтобы ближе понять Герцена, нужно вспомнить его эпоху, исторические корни его общественного бытия.

2

Герцен - человек сороковых годов, но с терпкой гражданской закваской людей двадцатых и в исторической обстановке, по преимуществу, пятидесятых и шестидесятых. Его колыбелью было дворянское помещичье гнездо с легким запахом барского вольтерьянства и едкими впечатлениями крепостных "передней" и девичьей, где его прозвали "доброй ветвью испорченного дерева". Маем жизни его выдался декабрь 1825 года. Дух воли и будущего бродил тогда по России: "казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила сон души моей". Свобода, революция, Шиллер, Плутарх, "Думы" Рылеева, "полубог Пушкин" такова гвардия его отрочества и ранней юности, таковы его "первые мечты, пестрые, как райские птицы, и чистые, как детский лепет". Заря пленительного счастья, ватага Карла Моора и богемские леса романтизма, дерзанье ошибаться и мечтать. Заповедь - себе: "будь горяч или холоден". Дружба с Огаревым до смерти, восторженная клятва на Воробьевых горах: пожертвовать жизнь на дело свободы. Героические дети. Незабываемые минуты. Неистребимый жизненный фундамент.

Дальше - школа французского просвещения и немецкого идеализма. Тридцатые годы. Удушье николаевской реакции, моровая полоса, эра казарм и канцелярий - и общий горький удел:

...изнывать кипящею душой

Под тяжким игом самовластья.

Арест. Годы ссылки, годы дум одинокого роста, кружения сердца и жизненных опытов. Пермь, Вятка, Владимир, Новгород. Затем - Москва сороковых годов. Раздраженье пленной мысли, ночные споры в салонах и кружках, Белинский, славянофилы, Грановский, Чаадаев. Лучи с запада, зори революций, диалектика Гегеля, гуманизм Фейербаха, романтический социализм утопистов. Ум зрелеет, талант креплет, и жарко распаляется жажда "обнаружиться". Тянет на дело, на борьбу, а на губах - замок...

Пограничный столб, и на нем - одноглавый худой орел с растопыренными крыльями. Россия позади. Впереди независимая речь, человеческое достоинство. "Утешение - в будущем... Жизнь раскидывалась перед нами лучезарно... Мы верили во все".

Герцен в Европе. Канун 48 года. Вера в демократию, в близкую революцию, в универсальный и спасительный социальный переворот, "93 год социализма". "Будущее" переходит на миг в настоящее... и становится прошлым. Чем горячее вера, тем тягостней разочарование. Крушение революции 1848 г. во Франции и торжество буржуазного порядка на Западе отзываются в Герцене жестким духовным кризисом. Он чувствует погибшими свои лучшие надежды. Он видит все реки истории текущими в болота мещанства, цивилизованного одичания.