Русская революция. Большевики в борьбе за власть. 1917-1918   ::   Пайпс

Приземистая плотная фигура, преждевременная плешивость (он практически полностью облысел еще до тридцати лет), раскосые глаза и широкие скулы, бесцеремонная манера вести разговор и частые вспышки саркастического смеха отвращали от него многих. Современники практически в один голос свидетельствуют о его нерасполагающей, «провинциальной» внешности. А.Н.Потресов говорил, что он «настоящий типичный торговец средних лет из какой-нибудь северной, Ярославской губернии» 19 . Брюс Локкарт, английский дипломат, сравнил его с «провинциальным бакалейщиком». Анжелика Балабанова, поклонница Ленина, считала, что он походит на «провинциального учителя».

Но этот непривлекательный человек излучал такую внутреннюю силу, что люди быстро забывали о первом впечатлении. Поразительный эффект, который производило соединение в нем силы воли, неумолимой дисциплины, энергии, аскетизма и непоколебимой веры в дело, можно описать только затасканным словом «харизма». По словам Потресова, этот «невзрачный и грубоватый» человек, лишенный обаяния, оказывал «гипнотическое воздействие»: «Плеханова — почитали, Мартова — любили, но только за Лениным беспрекословно шли, как за единственным бесспорным вождем. Ибо только Ленин представлял собою, в особенности в России, редкостное явление человека железной воли, неукротимой энергии, сливающего фанатическую веру в движение, в дело, с неменьшей верой в себя» 20 .

Основным источником силы Ленина и его личного магнетизма было именно то свойство, о котором вскользь сказал Потресов, — идентификация себя с делом, неразрывное их слияние в одном человеке. Явление это не было совершенно новым в социалистических кругах. Робер Михельс в исследовании политических партий специально выделяет главу, которая называется «Партия — это я». В ней он анализирует сходные установки немецких социал-демократов и профсоюзных деятелей, среди них — Бебеля, Маркса и Лассаля, «Бебель всегда стоит на страже интересов партии и считает своих личных противников врагами партии», — цитирует Михельс одного из поклонников Бебеля 21 . Сходное наблюдение делает Потресов, говоря о будущем лидере большевизма: «В пределах социал-демократии, или за ее пределами, в рядах всего общественного движения, направленного против режима самодержавия, Ленин знал лишь две категории людей: свои и чужие. Свои, так или иначе входящие в сферу влияния его организации, и чужие, в эту сферу не входящие и, стало быть, уже в силу этого одного трактуемые им как враги. Между этими полярными противоположностями, между товарищем-другом и инакомыслящим-врагом, для Ленина не существовало всей промежуточной гаммы общественных и индивидуально-человеческих взаимоотношений» 22 .

Троцкий оставил нам интересные воспоминания о проявлении ленинского склада ума. Рассказывая, как навещал Ленина в Лондоне, он пишет, что когда Ленин показывал ему окрестности, то постоянно адресовался к ним как к «ихним», имея в виду «не английские», но — «вражеские»: «Этот оттенок, выражающийся больше в тембре голоса, был у Ленина всегда, когда он говорил о каких-либо либо ценностях культуры или новых достижениях... умеют или имеют, сделали или достигли — но какие враги!» 23 .

Обыкновенная дихотомия «я/мы — ты/они», переведенная в застывший дуализм «друг—враг», что в ленинском случае принимало экстремальный характер, повлекла за собой два важных исторических последствия.

Думая таким образом, Ленин с неизбежностью пришел к восприятию политики как войны. Ему не нужна была социология Маркса, чтобы военизировать политику и относиться к разрешению любого несогласия одним-единственным образом: несогласный подлежал физическому уничтожению.