Стожок на поляне (Комбинации против Хода Истории - 6)   ::   Гергенредер Игорь

- В деревне слыхала: кто в макушку лета парится часто, тому вся жизнь лето! - рассмеялась, скользнула к зеркальцу, вмазанному в белёную глину печки. - В такую жару какая-то липкая ходишь, а попаришься - ласточкой себя чувствуешь, папа! Порхать хочется! Лёг на лавку, заложив ладони под затылок с косицей. - Поешь, папа? - Спроворь, милая. Как купчики говаривали. Хохотнула. Откуда тебе знать, что за купчики были?.. Не об одних барышах толковали за самоваром. Какие храмы строили, состояния жертвовали. И социалистам благодетельствовали тоже... Раздвинула охапки полыни, толкнула неприметную дверцу; вынесла из кладовки тарелку с нарезанной ветчиной, миску с размоченными галетами, консервную банку с американскими бобами. - Папа, опять видела на берегу толпу детей. Лягушек ловят, выползней собирают: животы вспухли! - неожиданно навернулись слёзы. - А мы... вон что едим! Сел за стол. - Их отцы пожелали... новой жизни. - Они хотели счастья, папа! - А мы - несчастья? - Вы их счастья не хотели! Сказала - и какой страх в глазах... Как боится его! За что - такое? Впрочем... - Худо тебе со мной, Рогнеда. Отвела взгляд. Как же ты в деревенской школе притворялась?.. Встал, не притронувшись к еде, опустился на лавку. - У тебя кончается "Абрау-дюрсо". - Кончается! Всё!.. О счастье толковала... Все эти годы здесь - оно у меня было! Быстро подошла, гладит поросшую редко-колючим волосом щёку. - Болен, папа? - Мне помогал здешний воздух... Молчание. - Милый... - обвила ласкающе-горячими руками, к груди прильнула, - это нельзя, но мы же не кровные... Ты мужчина - я всё знаю - тебе нельзя одному... Резко отстранил, скрипнул зубами. - Ты так с ума сойдешь! Я в книге прочла, когда клеила. Ты одни старые привозишь... ты не старый ещё, тебе не воздух... - Принеси книжку! Метнулась в кладовку; подаёт. Истёртая с прозеленью обложка. Фаддей Веснянский. "Безумие мученика". Разумники, как Веснянский сей: что понимают они в безумии?..

6.

Осенью девятнадцатого свалил сыпняк. Следом - возвратный тиф. В санитарном поезде - сестра милосердия; за тридцать, старая дева. Сухощавая, с пористым сероватым лицом, впадинки под скулами, горячечный блеск в глазах. - Вы бредили о Воздвиженке на Волге. На другом берегу, в Зайцево, - мой дядя Конырев. О чём вы кричали! Как бились! Вас в бездну тянут! - Спасите, ежели охота пришла. - Не смейтесь! Я без позволенья на войну ушла! У моего отца в Самаре москательные лавки, торговля тёплым товаром, хлебная... Были... перекрестилась двуперстием. - Раскольница? - Мы - христиане истинные! У меня чахотка, век мой короток. Но даст Господь-Вседержитель - ещё послужу... Головная боль, тоска кровоточащая; безысходность. Армия бежит, бежит от красных; разваливается. - О себе сам позабочусь. Уйдите! Вдруг показала его кольт, бросилась в тамбур. Вернулась, дрожаще-изнурённая: - Страшное задумал! Измаялась в крови душенька твоя, мрак, скверна в тебе. Единое светлое пятнышко вижу: стожок на поляне. Вспыхнул жёлтый фонарь в вагоне ночном. Застилает пелена глаза, сотрясается тело - в падучей будто. Заговорил, заговорил о цветущих лугах вокруг Воздвиженского имения... как мальчишкой взбирался на Царёв Курган, подраненного коршуна выходил. Как скакал, с родным гнездом прощаясь, на игреневом дончаке. В двенадцать лет. "Я там начался! Мы там все начинались..." Рванулись из пересохшего рта слова - гной из изболевшейся страшной раны: - Будь на престоле другой монарх, не случись войны с Германией - прибывали бы млеко и мёд на российской земле, наполняло бы Волгу драгоценное миро, длилось и длилось бы благоденствие по безмятежной России... Царь верователь египетский, спирит, друг растлителей-колдунов - не удержал страну от войны, а потом и вовсе ввергнул её в трясину. А мы, родовая знать, не только не встали стеной против войны - наоборот, ринулись в неё с бахвальством...