Встреча с неведомым   ::   Мухина-Петринская Валентина Михайловна

Я только что проснулся и стою в кроватке. На мне что-то пушистое, меховое, теплое. Балконная дверь открыта настежь, и в комнату свободно заходят мороз и солнце. Бабушка в шерстяном свитере сидит в кресле, курит и читает. Она высокая, худая, с насмешливым, крупным ртом; глаза у нее серо-зеленые, блестящие и красивые, как у ее кота Тутса; черные, прямые волосы немного не доходят до костлявых плеч. Она носит большие роговые очки, через которые видит насквозь всех людей и особенно моего отца. Она так и говорит: "Я вижу его насквозь - эгоист и деспот!"

Я долго разглядываю бабушку, пока она не захлопывает книжку: "Проснулся? Что ж ты молчишь... Удивительный ребенок, никогда не плачет!"

Балконная дверь мигом закрывается. Меня тормошат, переодевают, целуют, кормят и ведут гулять.

В детский сад меня не отдавали. Бабушка уверяла, что я нисколько не стесняю ее. "Такой, знаете, спокойный парень! Мы с ним дружим". Мы действительно дружили.

Когда я стал подрастать, мы с ней ходили по всей Москве, не забывая посещать дневные сеансы в кино. Но чаще мы ходили на репетиции в театр.

В театре ей всегда были рады все - начиная от режиссера и артистов и кончая театральным пожарным. Она заменяла "гриппующего" суфлера, помогала "сбившейся с ног" портнихе, грунтовала декорации художнику, когда ее подручный "уходил с поручением",- кому она только не помогала. Иногда она сидела в кассе на диванчике и давала расстроенной кассирше советы, как "осадить" зазнавшегося зятя, который воображает, что его теща - прислуга. Артисты поверяли ей свои радости и горести. Иногда на нее сердились, что она не желает "примкнуть" к какой-то стороне. Но потом обиженный вспоминал, что "это же Елизавета Ивановна, она отродясь ни к кому не примыкала", и целовал ей руку, если это был мужчина, женщины целовали ее около уха.

Меня бабушка обычно усаживала в уголке театральной ложи или в первом ряду огромного пустого партера и тотчас исчезала. Я не боялся. Мне было очень интересно. Все меня знали, и я всех знал. Часто ко мне подсаживался сам режиссер Давид Львович Гамон-Гамана. Большой, тучный, иногда веселый, иногда злой, он всегда тяжело дышал, потому что у него астма. Мы с ним просматривали сцену-другую - внутри у него что-то сипело, хрипело, постукивало, как испорченные часы,- потом он срывался с места и с удивительной для его комплекции легкостью забегал по боковым ступенькам на сцену.

Ох, тогда доставалось какому-нибудь артисту! Иногда меня брала за руку та или иная артистка (от них так хорошо пахло - не табаком, как от бабушки, а цветами) и водила по всему театру. Иногда по дороге обо мне забывали, и я сам пробирался обратно на сцену: меня тянуло туда, как магнитом.

Я был в театре свой человек. Одни меня звали, как бабушка,- Колька, другие, как мама,- Коленька, некоторые, как мой отец, величали Николаем. Тучный режиссер Гамон-Гамана называл меня "Кузнечик" - почему, я так никогда и не узнал. Может, потому, что у меня были зеленые глаза и зеленый лыжный костюмчик? Все находили, что я "поразительно похож на бедную Лилию Васильевну", то есть маму. О ней в театре вспоминали, словно о мертвой: "Бедняжка, была такая талантливая!", "Бедная Лиля, ей прочили такое будущее!".

- Я бы его удушил собственными руками! - гудел артист, исполнявший роль Отелло. (Это о моем отце.) - Какая барабанщица была! (Это о матери.)

- Бабушка, разве мама была барабанщиком? - спрашивал я на обратном пути.

- Она играла Нилу Снежко в пьесе "Барабанщица". И к а к играла!.. Твоя мать была поистине лучшей Барабанщицей в стране. А если бы ты ее видел в роли Тани... из пьесы Арбузова!.. Но она всегда говорила, что ее лучшая роль впереди. Ах, кабы ты ее видел на сцене!..

Бабушка поспешно сморкалась. Глаза ее начинали сверкать, как у кошки. Это она вспоминала моего отца.