Взмах крыльев   ::   Сергеев-Ценский Сергей

Может быть, потому, что у нас была свободная курительная комната, чего не было в других отделениях, а три корпуса с психическими больными были набиты битком; может быть, за ним просто хотели наблюдать врачи - не знаю, но его посадили, одетого в горячечную рубаху, и заперли, пробив в двери маленькое оконце.

И с того времени, как его посадили, маленькое оконце курительной комнаты причаровало всех.

Я никогда не любил больницы. Меня давили тяжелые огромные казенные корпуса, всегда аккуратно выбеленные, многооконные, четырехгранные. Я не выносил прилизанных, лысых больничных садиков с короткими аллеями из подстриженных акаций; я не выносил вида больничной прислуги в однообразных белых фартуках на кубовых платьях; меня тошнило от желтых халатов из верблюжьего сукна и от острого всепроникающего запаха йодоформа.

Я не любил и своего отделения. Длинный и узкий белый коридор с белым брезентом во всю длину, белые двери высоких палат по сторонам - все белое и нудное казалось еще более нудным, если на его фоне желтым дымком колыхался халат гуляющего больного.

Медленно и скучно тикали на середине коридора большие стенные часы.

Каждый день в одиннадцать часов в сопровождении большой свиты фельдшерских учеников и служанок проходил по палатам ординатор; каждый день в семь часов вечера проходил по коридору дежурный врач.

Часто из отделения в анатомическую на длинных носилках выносили покойников, и на их место из приемной приносили и приводили новых больных.

Больные даже и перед смертью редко стонали; они мирно лежали по своим койкам, послушно пили свои лекарства и доверчиво ждали выздоровления.

Поэтому в отделении было тихо. Но когда привели бешеного, все ожило, задвигалось, захлопотало.

Бешеный в курительной - это было ново и страшно. Это было страшно даже для тех из хроников, которым самим оставалось жить два-три дня. И, собрав остаток сил, они медленно, с передышками доползали до курительной, откуда могучими взрывами несся рев, вой и хохот; там они останавливались, прислушивались и испуганно качали головами.

Более смелые из больных заглядывали в маленькое оконце. Но когда бешеный видел изнутри наклонившееся к оконцу человечье лицо, он подбегал к двери, ругался, стучал в нее ногами, плевал в коридор - и больные отскакивали со страхом.

III

Стемнело.

Нас с Таней в коридор не пускали.

Но чем строже было запрещено нам выходить из своей комнаты, тем сильнее мне хотелось выйти и посмотреть.

Усталость исчезла, и чай не казался вкусным. Я слышал от отца, что бешеный был слесарем на железной дороге и несколько недель назад, спасая свою улицу от огромной бешеной овчарки, был укушен ею за руку. Я слышал от Тани, что он был большой, черный и страшный... Но этого было мне мало.

Мне мучительно хотелось увидеть его самого, близко, с глазу на глаз... И я увидел.

Было двенадцать часов ночи. Все спали в нашей квартире - и отец и Таня, когда я тихо встал с постели, тихо отворил двери и вышел в коридор.

В коридоре один дежурный служитель, Кузьма Гнедых, спал на деревянном диване; другой, Давыд Саломатин, сидел на полу недалеко от курительной и тоже дремал, обхватив колени руками и положив на них голову.

Жутко тикали часы, и я с каждым новым тиканьем делал новый неслышный шаг по мягкому брезенту.

Посредине коридора, когда я вошел в яркий круг, падавший на пол от висячей лампы, мне захотелось стремглав бежать назад - так сделалось страшно. Но я удержался.

Кругом было тихо. Беззвучно спали сторожа и молчал бешеный.

Еще один шаг вперед... два... три...

Вот я уже прошел Давыда Саломатина, прошел совсем тихо, как привидение, так как боялся, что он проснется и остановит.

Но он не проснулся; он спал, наивно и просто показав свою толстую бычью шею.