Бюст Бернини   ::   Пирс Йен

Недавний успех вызывал весьма сомнительные чувства. Аргайл делал над собой усилие, старался взглянуть на это под другим, более оптимистичным углом. Ведь кто, как не он, только что сбыл Тициана одному клиенту за совершенно немыслимую сумму, из которой ему (вернее, его нанимателю) полагалось 8,25 процента комиссионных. Мало того, Аргайлу практически ничего не стоило заработать эти деньги. Некий господин по фамилии Лангтон заявился в Рим и заявил, что хочет покупать. Вот так, и не иначе. В музее Морзби считали, что школа венецианцев шестнадцатого века представлена у них слабо и для ее пополнения вполне можно приобрести хотя бы одного Тициана.

Впервые за все время Аргайл оживился и заломил для начала совершенно немыслимую сумму. К его изумлению, Лангтон сощурился, кивнул и сказал: «Идет. Это еще дешево». Очевидно, у него было больше денег, чем здравого смысла. Но кто такой Аргайл, чтобы указывать ему на это? Лангтон даже не торговался. Аргайл хоть и был доволен, но чувствовал себя несколько разочарованным. Люди должны торговаться, так уж заведено.

Сделка произошла с молниеносной скоростью, у Аргайла даже дух захватило. Через два дня подписали контракт. Обошлись без обычных в таких случаях процедур, как осмотр, оценка состояния, сомнения, многозначительное хмыканье, молчание и мычание. Впрочем, согласно одному из пунктов контракта, картину следовало доставить в музей бесплатно, и Аргайл должен находиться все время под рукой, чтобы зафиксировать процедуру атрибуции — подлинность, авторство, всякие там научные тесты и т. д. — вместе с сотрудниками музея. В случае, если те выразят сомнение или неудовлетворенность, он обязан забрать картину обратно. Более того, оплата должна состояться по доставке, вернее, по принятии полотна.

По чисто принципиальным соображениям Аргайл возражал, туманно намекая на такие понятия, как честь, джентльменство и прочее. Но не прошло. Условия не обсуждались и были в свое время установлены самим владельцем, который за сорок лет коллекционирования научился не доверять дельцам от искусства. В глубине души Аргайл полностью с ним соглашался. Кроме того, для него было важно наложить лапу на чек. Вообще ради этого он был готов на что угодно, даже нарядиться в греческий национальный костюм и распевать матросские песни на публике, если бы начальство приказало. Слишком уж тяжелые настали времена для торговцев предметами искусства.

Аргайл прибыл несколько дней назад и переполошил всех музейных сотрудников тем, что нес небольшую картину завернутой в пластиковый пакет из супермаркета, а в самолете заявил его в качестве ручной клади. Картину у него тут же отобрали, уложили в специальный деревянный ящик, обшитый изнутри бархатом (и страшно тяжелый!). И повезли из аэропорта в музей в специальной бронемашине. В музее картину начала изучать команда из шести человек, а еще трое непрестанно давали советы, где ее лучше повесить. Аргайл был удивлен. По его мнению, для этой простой задачи хватило бы и одного человека с молотком и гвоздем.

На самом деле его больше волновали последствия сделки, одна только мысль об этом могла испортить радужное настроение. Если и есть на свете нечто худшее, нежели несчастный сотрудник, то это, несомненно, сотрудник счастливый, сколь не покажется парадоксальным… И Аргайл вновь и вновь вспоминал о неуместной щедрости сэра Эдварда Бирнеса, владельца галереи собственного имени на Бонд-стрит и одновременно его, Джонатана Аргайла, работодателя. Впрочем, он понимал, что мысли о предложении Бирнеса — скорее даже инструкции о том, что Аргайл должен вернуться в Лондон после трех лет пребывания в Италии, — не помогут принять сейчас верного решения.