С моей-то рожей   ::   Дар Фредерик

Слабая улыбка осветила его бледное лицо, тоже чем-то напоминавшее маску, в отличие от меня, правда, доставшуюся ему от рождения.

– Вы меня не помните? – внезапно спросил он.

Вопрос свидетельствовал о том, что человек меня узнал, если, конечно, не принял за кого-то другого. Вместо ответа я закрыл глаза, делая вид, что задумался, но в голову тотчас же пришла мысль, что подобная страусиная тактика в момент опасности вряд ли поможет.

Открыв глаза, я увидел, что незнакомец почтительно и любезно ждет моего ответа.

– Нет, – вздохнул я, – я вас не знаю.

Мне не пришлось кривить душой: я был уверен, что вижу этого человека первый раз в жизни.

– Меня зовут Фернан Медина, – представился мой собеседник. – Я работал во время войны фотолаборантом в редакции "Пари-Франс".

"Пари-Франс"!.. Все мое прошлое заключалось в этом коротком названии, прозвучавшем как гром среди ясного неба. Охваченный ужасом, я затряс головой, полный решимости отрицать очевидное, отрицать, несмотря ни на что и вопреки всякой логике. Не для того я тринадцать лет терпел в Испании нужду и позволил шарлатану-хирургу себя изуродовать, чтобы теперь бывший редакционный мальчик на побегушках хлопал меня панибратски по плечу, как старый знакомец.

– Вы обознались, месье. Я вас не знаю. У меня нет знакомых в этой газете.

Я втайне надеялся, что после этих слов он от меня отвяжется. Надежды оказались напрасными. Незнакомец лишь едва заметно пожал плечами.

– Судя по всему, – заявил он, – вы оказались в щекотливой ситуации, месье Руа.

– Простите, но меня зовут Марсио, – запротестовал я.

– Я говорю о вашем настоящем имени.

Положение становилось угрожающим.

– Ваше упорство, месье, мне кажется нелепым...

Алебастровое лицо незнакомца слегка передернулось. Приподняв одну бровь, он твердо взглянул мне в глаза, давая понять, что отступать не намерен.

– Вы напрасно опасаетесь меня, месье Руа, – понизив голос, произнес он. – Я не стукач. Сейчас я объясню, каким образом мне удалось вас узнать, несмотря на перенесенную вами пластическую операцию.

На его лице вновь появилась почтительная улыбка.

– Мне было всего семнадцать, когда я впервые переступил порог "Пари-Франс". Я мечтал о карьере фоторепортера. Позже меня захватило само издательское дело... верстка, тираж и тому подобные вещи. Вы, надеюсь, помните обо всей этой суете?

Разумеется, я все помнил. Разбуженные его словами, перед глазами предстали четкие очертания милых сердцу образов, составлявших смысл моей жизни: ротационные машины, заваленные бумагами редакционные столы, бары, где собирались журналисты. Мне словно ударил в ноздри пьянящий запах новой бумаги и свежей краски...

– Итак, сначала я мечтал о фотографии. В лаборатории, если выпадала свободная минутка, я развлекался тем, что делал фотомонтажи известных людей. Теперь уже можно признаться, что и на вас я сделал подобный монтаж, где вы представлены в виде хищной птицы. Есть в вас что-то пронзительное, напоминающее орла... Скорее всего, это ваш взгляд. – Незнакомец внимательно посмотрел мне в глаза. – Кстати, он совсем не изменился.

Человек замолчал, а я почувствовал непреодолимое, страстное желание разбить о его голову графин, заплакать, убежать, устроить скандал... Но больше всего мне хотелось заорать на весь белый свет, чтобы меня услышали все, что я действительно Жан-Франсуа Руа, самый известный памфлетист довоенного времени, которого после освобождения приговорили заочно к смертной казни за связь с врагом.

Мой собеседник между тем продолжал бесстрастным голосом:

– Итак, я сделал фотомонтаж, который привел в восторг всю редакцию. – Выдержав очередную паузу, он неожиданно произнес: – Но ведь существует срок давности, не так ли?

Это смахивало на провокацию.