Марфа-посадница или Плач по Великому Новгороду   ::   Левашов Виктор

Великий Новгород издревле волен сам выбирать князей.

ИОАНН. А земли наши раздавать полякам – тож волен?

ДМИТРИЙ. То земли не твои, то земли наши. И пяди их не видеть никому. (Брадатому.) Коль полон список твой, реки сполна. Реки изъян: «Тебе, честному королю…»

БРАДАТЫЙ. «Тебе, честному королю, не купить ни сел, ни рабов и не принимать их в дар, ни королеве, ни панам литовским…»

ИОАНН. А в латинянство мезкое отпад от русского святого христианства? Здесь тоже чисто пред Богом и людьми?

ДМИТРИЙ (Брадатому). Реки изъян о вере, он последний.

БРАДАТЫЙ. «Ты, честной король, не должен касаться нашей православной веры: где захотим, там и посвятим нашего владыку, захотим в Москве, захотим в Киеве; а римских церквей не ставить нигде в земле новогородской…»

ДМИТРИЙ. На том целован крест. В том наше право.

ИОАНН. Свое час сей вам право укажу! (Холмскому.) Иссечь кнутом позорным! И на плаху!

ДМИРИЙ. Не смеешь сечь плененного в бою!

ХОЛМСКИЙ. Не смеешь, государь.

ИОАНН. Не пленник он – холоп неверный мой! (Дмитрию.) Не я ль тебе пожаловал боярство московское? И принял он!

ДМИТРИЙ. Премудр ты, Иоанн! А я гадал – почто?.. Ликуй, палач! И да простит нас Бог!..

Стража увлекает Дмитрия и передает в руки Палача и его сына.

ИОАНН. Троих тех – тож. На плаху! Вот вам право! Других – в жел е за, отослать в Москву. А прочих… Отпустить. Пусть в Новгород несут благую весть о нашем милосердье!

ХОЛМСКИЙ. Притек гонец. Доносят из полков: горят монастыри и все посады вкруг города. Подожжены. Осадой негде встать. Готовить штурм?

ИОАНН. И что?

ХОЛМСКИЙ. Возьмем. Хоть и не споро.

ИОАНН. И что? Всех истребить? Ты сам же зрил, сколь глубоко пустила корни ересь! Степного скакуна не объезжают в день. Мы не спешим. Ни штурма, ни осады. Послов принять. Не тотчас, продержать в неведенье, что хуже быстрой кары. Потом принять. Мы продиктуем им условья мира.

БРАДАТЫЙ. Премудр ты, государь!

ХОЛМСКИЙ. Знак, государь, подай к началу казни.

ИОАНН. Да свершится суд наш и Божий!

Четырежды слышится страшное палаческое «Хэк!», четырежды сверкает топор в дымных лучах огромного багрового солнца, четырежды с глухим стуком скатываются на помост смиренные головы вольных новгородских мужей. Стучат молотки – заколачивают гробы.

На опустевшей площади появляются Палач и сын.

ПАЛАЧ. Не дивна ль жизнь? Не дивно ль Божье утро? Как любо с толком сделанное дело! Ответствуй, так?

СЫН (любуясь снятым с руки казненного перстнем). Так, отче. Лепота!

ПАЛАЧ. Теперь медку испить ли? А можно, что ж, исполнена работа.

СЫН. Вели.

ПАЛАЧ. Влеки!

Сын уходит, возвращается с бр а тиной. Палач тем временем заметил Отрока, сошедшего откуда-то сверху, со стропил звонницы.

ПАЛАЧ. А, отрок! Как? Тот мастер, что в Торжке, ловчее был?

ОТРОК. Судить о том не мне.

ПАЛАЧ. И то, что не тебе. Тут мастер судит мастера, и только. Заказчик не оценит мастерства! (Принимает из рук сына братину, пьет. Возвращая братину.) Добро! Радей. Радей, сын мой, в ученье! Воздастся все, работа велика. Сколько сделано, а сколь еще грядет! (Бросает Отроку ладанку, снятую с Дмитрия.) Владей!

Палач и сын уходят. Отрок прячет ладанку на груди.

ОТРОК. «Тем днем плененных посадников приведоша к князю великому, он же разъярися за измену их и повеле казнити их: кнутьем бити и главы отсечи… Се был числа 21-го, месяца июля, в год

1471-й… Боярыня Марфа за ся и за сына Феодора учинила данную грамоту святому Соловецкому монастырю, дала земли и варницы на Бела-море и повеле плакати о рабе Божьем Димитрии. И сама плаче…» И плаче Марфа о сыне, и рвет власа и истязает лик свой…

МАРФА.