Ночной дозор   ::   Опперман Дидерик Йоханнес

На прилавках коричневых продавцов

куркума, салат, помидоры с грядки,

пирамиды яблок и огурцов,

а вот - антилопа! вот - куропатки!

Цокот копыт, скрежет колес;

малаец необычайного вида

дудит в рожок и все, что привез,

превозносит: "Щука, горбыль, ставрида!.."

Солнце равнинную сушит траву,

ветряк, стоянку, три перечных дерева,

пригорки, траву, пригорки, траву,

ветряк, стоянку, два перечных дерева;

в Умбило - тутовые дерева,

павлин в ядовито-синем уборе,

шесть башен мечети, пыль, синева,

сезонники, даль плантаций, море.

Он вместе с зулусами ходит на лов

зверья и птиц, расставляет проворно

силки для диких перепелов,

падких на кукурузные зерна.

Болота, москиты; не прячась ничуть,

из скальной щели ползет игуана.

Он знает - где золото есть, где ртуть,

где залежь угля, а где - урана.

По ночам слоистый туман плывет,

во мраке скользят светляки, силуэты;

чье-то мычанье в прели болот,

и в каждой пещере - свои скелеты.

Крестьянские лошади удила

грызут, покуда крестьяне сами

на мешках с зерном, оставив дела,

сидят, перекупщика ждут часами.

От солнца рукой заслонясь, на спине

в траве равнины лежать приятно,

следя, как соколы в вышине

кружат и кружат, - алые пятна,

как звезды вращаются в Млечном Пути;

клик в небесах свободен и звонок,

затеряйся в звездах, кричи, лети,

маленький алый соколенок!..

Но в город, когда спадает жара,

возвращается он из долгих отлучек,

над картой, над книгой сидит до утра,

к тайне любой подбирая ключик.

И смотрит Виса, как лунь, седая,

в отсветы пламени бытия,

из дыма образы осаждая,

повествования нить вия.

Грезит она подолгу, помногу

о народе, родившемся в этой стране,

приморской и горной, с которым Богу

угодно беседовать в громе, в огне.

Становится взгляд ее неистов,

в нем воскресает то, чего нет

давно: восстания колонистов,

поселки - Свеллендам, Храфф-Рейнет.

Всплывают подробности старой драки:

Безейденхаут сказал, что добром

его не возьмут - и проклятым хаки

идти на него пришлось впятером;

оказались, видать, не больно-то ловки.

"Был приговор повстанцам строг.

Из пяти - порвались четыре веревки,

говорят - случайность. Мы знаем - Бог".

Она повествует о воинах черных,

о том, как гремит в восточной земле

древняя песня ночных дозорных;

как в фургонах плетутся, как скачут в седле;

"Он дал нам покинуть море мирское"

... падает пена со спин волов...

"Дабы мы постигали в тиши, в покое,

откровенья Его божественных слов".

И воскресают детали мифа

о том, как на Блаукранс ночь сошла

и стала последней для Пита Ретифа

и как ассегаи вонзались в тела.

"Вместе с нами Он над Рекой Кровавой

фонари с кнутовищ направлял во тьму,

над Амайюбой Своею славой

нам сиял Он в пороховом дыму.

Немало народа в поисках клада

копалось в этой земле не раз,

но Город Золота, Эльдорадо,

сразил проклятьем именно нас!

И не стало от их орудий защиты.

Кто представить бы мог на минуту одну,

что нашей пищей станут термиты,

а смыслом жизни - бой за страну?

И как человек, плывущий по водам,

застывает, на отраженья смотря,

так стоят поныне пред этим народом

для него сотворенные концлагеря.

Из лагеря путь вспоминаю поныне:

"Откуда такие стада овец

в полях?" - и вижу: там, на равнине,

толпы лежат - к мертвецу мертвец.

И там, где бегут вагонетки аллюром,

где снова папоротники взросли,

спокойно спят под покровом бурым

старые воины гордой земли".

*

Озирает констебль осторожно и долго

Йорика с головы до пят

с полным сознаньем служебного долга;

и Йорик знает: он - виноват.

Он здесь чужак; тогда торопливо

к морю печаль уводит свою,

к скалам в ракушках, к шуму прилива,

тоскует о доме в родном краю,

о холмах зеленых нет-нет вздохнет он,

о лесах, о кувшинках на глади пруда,

о том, как был он морем заглотан,

как беспощадно брошен сюда.