Подсекай, Петруша   ::   Горалик Линор

Бумага думает, что осталось совсем чуть-чуть,

и старается

не кричать.

* * *



В хирургическом пациенты орут, как резаные.

На больничном дворе среди чахлых розанов

собачка ежедневно проделывает трюк:

ест из рук

много разного,

от чёрствой горбушки до диетического творожка.

Собачку все кормят.

Она гордо ходит

по квадратам клумб, как своевольная пешка.

Подвывает воплям, когда оказывается у окошка.

В глазном отделении зрячие играют в шашки,

"Слышь, — говорят, — кошка".

* * *



И такое скажешь себе из собственной немоты,

что душа как выскочит, как пошатнётся в вере, –

словно рядом визжат: "Изыди!" — а ты

мечешься, не находишь двери.

И от ужаса всё встаёт в положенные пазы,

но молчит от боли.

Так ребёнок падает под образа,

потому что толкнули.

* * *



Яблони зачервоточили,

у мамы вены к весне истончали.

Возле райкома партии в Кутаиси

дети катаются на "мерседесе",

церковь разваливается во всей красе,

самолёт на Москву шкандыбает по полосе.

Ну и оставайтесь с жёнами и сыновьями

между Джвари и Гурджаани,

с церковью, где маму крестили,

с роддомом, где папу к ней не пущали.

Мы и получше пивали хмели.

Едали мы ваши сунели.

Подумаешь. И не таких джуджалари.

* * *



Как умирают пятого числа?

Как умирают третьего числа?

Как умирают в первый понедельник?

Лежат и думают: "Сегодня все музеи

закрыты — санитарный день.

Всё неживое чает очищенья,

и чучела спокойней смотрят в вечность,

когда стряхнули месячную пыль."

Как умирают ближе к четырём –

в детсадовский рабочий полдник?

А ближе к новостям? А в шесть секунд

десятого? А в пять секунд? А в три?

А вот сейчас?

Какие ж надо святцы, чтоб никого из нас не упустить.

* * *



Там красное в овраге, не смотри.

Оно ещё, а мы хотим в четыре,

И в пять, и в шесть — гостей или в кино.

Мы слышали его, когда оно.

Мы слышали — скулило и визжало, кричало:

"Суки, суки, суки, суки!!!"

Зачем ты смотришь? Я же не смотрю.

У Вонг Кар-Вая женщины в цвету

и у оврага ивы и орешник.

И под ногтями красно от малины,

и голос сорван — видимо, во сне.

…Оно пока что кажется знакомым,

но дай ему часок-другой.

* * *



Нет, за пять лет для нас мало что изменится.

Через пять лет для нас мало что изменится и за восемь.

Через восемь для нас и за десять изменится не очень многое.

Через десять лет им будет по пять, некоторым — по восемь.

Они будут думать, что за год всё изменится до неузнаваемости.

Ещё через пять — что всё, возможно, здорово изменится через пару лет.

Ещё через восемь — что за десять лет, в целом, может измениться очень многое, –

но только не мы.

Мы ведь были точно такими же и пять лет назад, и восемь, и десять, –

только больше ростом — и ещё что-то,

изменившееся совершенно неуловимо, –

незначительное,

неважно.

"Через десять лет, — будут думать они, глядя на нас. — Может быть, через двадцать."

Рано или поздно, но непременно.

И это страшно, но неизбежно.

Им тогда будет — нет, ещё не очень много, –

но тем, другим, уже будет по пять или по восемь,

и всё будет меняться

так быстро.

Так.

Чудовищно.

Быстро.

Мы могли бы тогда сказать им:

"Надо просто потерпеть — лет восемь или десять".

Но к этому времени очень многое может измениться.

В первую очередь — для нас, конечно.

* * *



Орудие Твоё идёт домой,

волочит за руку Орудие Твоё,

Орудие Твоё их ждёт, расставив миски.

Орудие Орудью в коридоре едва кивает, отдаёт пакеты,

Орудие Орудию молчит.

Немного позже, после пива,

Орудие Орудию кричит: "Исчадие!"

Орудие встаёт, швыряет пульт,

идёт в сортир и плачет.

Орудие Твоё идёт, ложится,

встаёт, берёт таблетку и ложится.

За стенкою, разбужено, Орудье

боится, что теперь совсем конец.

Встаёт, берёт медведя и ложится,

не спит и думает: "Медведь, медведь, медведь".

Как много, Господи, орудий у тебя.

Всё раскалённые, с шипами.

* * *