Gaudeamus   ::   Андреев Леонид Николаевич

Стамескин встает, закладывает руки за спину и говорит медленно, слегка в нос.

С т а м е с к и н. Я нахожу, что вы, господа, ставите себя в очень тесные рамки, в которых скоро задохнетесь от неимения настоящего, живого дела. В то время, когда люди стремятся к слиянию в естественные большие группы, вы устанавливаете какие-то внешние незначительные и даже смешные признаки…

К о з л о в. (нетерпеливо) . Что же, по вашему мнению: и студенческий мундир – только внешний признак?

С т а м е с к и н. Если только вы в нем не родились… Но и тогда он будет только цветом вашей кожи и, стало быть, остается признаком внешним…

Г р и н е в и ч. Нет, позвольте! Я хочу сказать! О выборах мы потом поговорим, – вы вот что скажите мне…

К о с т и к. Господа! Так нельзя же!

О н у ф р и й. Оставь, Костя, теперь его все равно не остановишь. Говори, Гриневич, отводи душу.

Г р и н е в и ч. Господин Стамескин, скажите, пожалуйста: почему это вы, когда все мы пели, изволили молчать?

Смех.

Б л о х и н. Верно!

Г р и н е в и ч. Нет, вы не смейтесь, это гораздо серьезнее, чем вы думаете. Мне обидно, потому я и говорю! Я человек робкий, но я не могу молчать, когда господин Стамескин из прин-н-ципа не желает петь. Ведь он не только не пел, а он нас осуждал – верно, господин Стамескин, или нет?

С т а м е с к и н (после некоторого молчания) . Верно.

О н у ф р и й. Вот он римский-то нос, Сережа! Строгий профиль.

Шум, смех, восклицания:

– Какая ерунда.

– Тогда не только пение, тогда все искусство нужно послать к черту.

– А птицы могут петь?

– Какие птицы?

– Петухи, например. – Господа, нужно серьезно… Стамескин, объяснитесь. – Тише. Тише.

С т а м е с к и н. Извольте… Я не вижу цели в том, что вы называете вашим пением. Этими ритмичными звуками, то протяжными, то быстрыми, действующими как наркоз, вы только опьяняете себя; и то плачете вы, как пьяные люди, то смеетесь, но ни доверия, ни уважения к себе не внушаете. И для того, кто стремится к настоящей борьбе и знает, куда он идет, для того всякая песня вредна…

Г р и н е в и ч. В бой идут с музыкой!

С т а м е с к и н. Их ведут с музыкой.

Д и и а. А марсельеза? Не забудьте, Стамескин, что иногда поет целый народ, целые толпы народные сливаются в одной песне.

С т а м е с к и н. Но побеждают те, кто молчит. Ах, господа, вы видели или вам рассказывали, как целый народ с пением песен шел на своего врага, – и вам было жутко, но больше весело; а когда-нибудь вы увидите, как целый народ молча двинется на приступ, и вам станет уже по-настоящему страшно. Ах, господа: молчание храброго – вот истинный ужас для его врага.

О н у ф р и й (восторгаясь) . Вот нос, Сережа!

К о ч е т о в. А как узнать, кто молчит: храбрый или трус? Трусы-то тоже не разговорчивы.

С т а м е с к и н. По действиям.

К о з л о в. Вы уничтожаете поэзию борьбы, Стамескин, вы красоту отнимаете у нее.

С т а м е с к и н (смеется слегка в нос) . Нет. Я даю ей новые, простые и строгие одежды. Вместо лохмотьев из музыки и дрянных стихов я облекаю ее в грозные доспехи грозного молчания. Ах, господа: молчание – вот песнь восставшего.

Д и н а. Браво!

Многие присоединяются к ее возгласу.

Веселые голоса.

– Что, брат Гринюша, поджал хвост?

– Врет не врет, а послушать интересно. Молодец, Стамескин.

– Попробуй, убеди такого, – его и Шаляпин не проберет.

– Безумству храбрых поем мы песню. Вот так песня!

– Нет. Хорошо. Молодец, Стамескин!

Б л о х и н. Ну, а дома… петь можно?

О н у ф р и й. Тебе, Сережа, и дома не советую. Пой, брат, молчанием – у тебя это здорово выходит. Тогда ты – страшен.

Смех. Смеется добродушно и Стамескин.

С т а м е с к и н (как бы припомнив) . Я забыл сказать: вот есть еще влюбленные – так те всегда могут петь.

Смех.

К о с т и к. А про земляка-то и забыли. Надо же кончить, господа.

Д и н а. Тише!..