Арахнея   ::   Эберс Георг Мориц

Как только Табус оправилась настолько, что могла сама заботиться о себе, Ледша вернулась в город, где заведовала обширным хозяйством отца и заменяла мать своей младшей сестре, Таус. Беспечная веселость прежних лет не вернулась больше к ней, она перестала посещать празднества и увеселения биамитских девушек. Между тем красота ее достигла полного расцвета и привлекала многих искателей ее руки из соседних городов. Но мало кто из них решался предложить ее отцу свадебный выкуп: ее холодность и суровость отталкивали влюбленных юношей. Тяжелая задача, выпавшая на ее долю, — помочь овдовевшей сестре при восстании рабов — увеличила еще ее резкость и строгость. Вернувшись оттуда, она часто посещала «Совиное гнездо», чувствуя себя как бы связанной родственными узами со старой Табус, и старалась, насколько могла, заменить ей погибшего внука. Теперь ею вновь овладела любовь. Она любила греческого скульптора Гермона, на которого произвела сильное впечатление своей строгой, оригинальной красотой и который всеми способами добивался ее любви. Сегодня она приехала к старой ворожее, чтобы от нее узнать, что ожидает ее любовь. Рассчитывая только на благоприятное предсказание, явилась она на остров, а теперь слова невольника как бы градом побили все ее надежды. Забавы ради и как материал она была нужна Гермону, и, как сказал Биас, который был выше и лучше других рабов, не она одна из женщин ее рода попалась ему в сети. Даже на ее родной сестре испробовал он свою власть покорителя сердец, а она так ее берегла, так ее охраняла, и от нее действительно не скрылась, по ее возвращении, перемена, происшедшая в сестре, но она до сих пор не могла узнать причины этой перемены. Луна, освещавшая своим серебристым сиянием окружавшие ее предметы, казалась горькой насмешкой для погруженной в глубокий мрак души ее. Будь ей, как той старой волшебнице, все духи ада покорны, она бы им повелела покрыть все небо мрачными, грозными тучами. Теперь же она заставит их предсказать ей, на что она должна надеяться или чего страшиться. И твердыми, решительными шагами направилась она к дому. Старуха сидела, скорчившись, перед очагом, повертывая вертел с насаженными на него тремя утками. Ее воспаленные глаза сильно страдали от едкого дыма, но, по-видимому, они ей лучше служили, нежели ее почти глухие уши; едва только она взглянула на вошедшую Ледшу, как спросила, с усилием произнося слова:

— Что там случилось? Наверно, ничего хорошего, я читаю это на твоем лице.

Девушка кивнула утвердительно, затем еще раз вышла, чтобы убедиться, как далеко отъехала лодка, зная по опыту, на какое далекое расстояние разносится по воде звук громкого голоса. Вернувшись, она наклонилась к уху старухи и громко произнесла:

— Он не приедет.

Табус пожала плечами, и довольная улыбка, разлившаяся по ее морщинистому коричневому лицу, показала, как приятно ей это известие. Уже ради памяти убитого внука было ей больно выслушивать признания девушки в любви ее к греку, но, кроме того, она имела другие виды на свою любимицу. Она молча кивнула головой, давая тем понять Ледше, что слышит ее, и та продолжала:

— Правда, завтра я увижу его опять, но думаю, что после этого свидания наступит конец нашей любви. Во всяком случае, слышишь ли, бабушка, завтра должно все решиться. Поэтому, понимаешь ли ты меня, должна ты сегодня, в эту же ночь, допросить звезды и планеты, а то, быть может, завтра их советы придут слишком поздно.

— Сегодня? — повторила удивленно Табус, снимая вертел с огня. — Сейчас, говоришь ты? Да разве это возможно? Как будто созвездия повинуются нам, подобно нашим рабам! Должно быть полнолуние, когда желаешь узнать правду от звезд. Подожди, дитя, ведь и вся жизнь не что иное, как ожидание. Терпение, девушка; правда, в твои годы не охотно этому повинуются, а многие так и за всю жизнь этому не научатся.