Братья по оружию или Возвращение из крестовых походов   ::   Джемс Джордж Рейнсфорд

Казалось, этим широко распахнутым светлым глазам как нельзя более соответствовало бы выражение нежной истомы, но нет, взгляд его был серьезен и проницателен в противоположность губам, раскрывавшимся только для шуток и смеха. Костюм рыцаря был изящен для того времени. На голове – зеленая бархатная шапочка. Кольчуга из стальных звеньев, падающих одно на другое, отполированных, как кристаллы, и сверкающих в лучах солнца, как алмазы, надежно закрывала плечи и грудь. Под нее, чтобы кольца не натирали шею, была поддета тонкая шелковая рубашка. Наброшенная сверху зеленая суконная епанча с вышитым на плече красным крестом указывала на то, кем он был – французским крестоносцем.

Арабская лошадь, на которой он ехал, была белой, как снег, легкой, как ветер. Глядя на нее, с трудом можно было поверить, что это грациозное, нежное животное в состоянии нести на себе столь высокого и тяжело вооруженного воина. Но гордость, с которой она вскидывала голову, и неистребимый огонь, пылавший и глазах ее, доказывали силу и горячность неистощимую. Позади каждого рыцаря щитоносец вел боевого коня, дальше следовали пажи, которые везли разное оружие своих господ, за ними несколько арабов вели лошадей. И вся кавалькада завершалась небольшим числом стрелков. Можно было заметить, что первому рыцарю принадлежит значительно больше людей, нежели второму.

Долгое время воины ехали молча – то рядом, то друг за другом, в зависимости от ширины дороги. Тот, которого мы назовем старшим, хотя они и были почти одних лет, казался задумчивым и ехал, опустив глаза и не обращая внимания на своего товарища. Другой время от времени поглядывал на своего брата по оружию, словно хотел сказать ему что-то. Но отчужденность и холодность первого рыцаря заставляли его молчать, и он вновь отводил глаза и продолжал восхищаться живописным ландшафтом, окружавшим его со всех сторон.

Наконец, не в силах более сдерживаться, он остановил на минуту свою лошадь и воскликнул:

– Возможно ли, Оверн, чтобы вид этой дивной страны, вашей родины, не смог исторгнуть у вас ни одного взгляда, ни единого слова?!

Сказав это, он обвел рукою вокруг, словно приглашая разделить его восхищение чудесной картиной. Граф Овернский поднял глаза и посмотрел в направлении, указанном ему другом. Потом отвечал спокойно:

– Если бы хоть кто-нибудь сказал мне пять лет назад, что это случится, Гюи де Кюсси, я бы назвал его обманщиком.

Вместо ответа Гюи де Кюсси лишь пропел отрывок из баллады:

Скажи мне, о рыцарь, моя ли вина,

Что чашу страданий испил я до дна?

Я грезил: за муки – любовь мне в награду…

Но сладкое зелье отравлено ядом

Коварства, что жалит больней, чем змея.

За что так наказана верность моя?!

– Ваша баллада справедлива, Кюсси. Но с тех пор, как мы знакомы, я видел вас всегда веселым и счастливым; так стоит ли возмущать ваш покой горестями, вас не касающимися?

– Не хотите ли вы сказать, – отвечал его друг, смеясь, – что всегда считали меня скорее шутником, нежели мудрецом, лучшим другом удовольствий, а не погребальной церемонии? Вы имеете на это право, и я вынужден.согласиться с этим. Но разве то, что я, ненавидя скуку, готов разделить с вами все печали, – разве это но величайшее доказательство дружбы!

– Тяжесть моих разочарований такова, что я не хочу перекладывать ее ни на чьи плечи. Сегодня же я особенно печален: вид моей прекрасной страны пробудил воспоминания об удовольствиях и счастье, которые потеряны для меня и не возвратятся более.

– Можно во всем найти утешение, – возразил де Кюсси. – Если вы потеряли в сражении друга, то благодарите Бога: он умер как храбрый воин. Если ваш сокол не возвратился на зов – радуйтесь и скажите: эта птица плохо выучена. Если дама вашего сердца уничтожила вас своей холодностью, если она вам изменила – найдите другую, которая будет казаться верной, что, впрочем, не помешает ей обмануть вас тоже.