День пришел   ::   Симонов Евгений

Может, и вправду вздремнуть, не тратить силы, сберечь их на утро? Но инстинкт подсказывал: сон — гибель! И, раскрывая все шире поминутно смыкавшиеся глаза, Рябихин так и не заметил, когда на какой-то миг его все-таки охватил неслышно подкравшийся сон.

…Ущелье Адыр-су. Он, Миша, едет на ишаке. Рядом, на гнедом коне, — старик Баразби, статный, словно влитый в седло, с той подчеркнуто прямой осанкой, с которой горец едет даже на велосипеде. За ними бегут альпинисты лагеря «Печатник». Почему же его нет с ними, почему он не слезает с ишака? Вот они строятся на линейку. И опять его, Михаила, нет среди товарищей!

«Что за чертовщина такая! Вот наваждение. Спятишь еще в этой дыре!» Он сдвинул на затылок капюшон, прижался лбом ко льду. Как холодно! Прямо чертовски холодно! Даже в висках застучало. Зато теперь он не уснет.

А ночь идет… Не скоро еще до утра… Здесь, по леднику, всегда поднимаются к Местиатау. Какая-нибудь группа обязательно наткнется на рюкзак. Усиков, конечно, оставил его у трещины, чтобы отметить место падения. Идут альпинисты и видят: лежит одинокий рюкзак. А рядом — никаких следов бивуака. И ни души поблизости. Естественно, остановятся, начнут поиски.

А ночь шла, медленно тянулись минуты и часы. Скованный холодом, одеревеневший, Рябихин впадал по временам в безразличие. Тогда он был не в силах шевельнуться, мысли расплывались. Возникали какие-то обрывки фраз, лица, события.

«Что такое? Что это рядом зашуршало в темноте?»

— Кто там?

«А-а-м», — уныло и протяжно отозвалось эхо. Рябихин затаил дыхание… Ничего! Осторожно, стараясь не пошевелиться, прислушался. Снова странные, шаркающие шаги. Он наклонил голову… и беззвучно рассмеялся. Набухшая от влаги куртка за ночь обмерзла, покрылась ледяной коркой. Время от времени по ней скатывались льдинки, и обостренный слух почти непроизвольно улавливал это шуршание, а воображение превращало его в шаги.

Снова стало тихо.

Новый шорох заставил Рябихина встрепенуться. Нет, на этот раз он донесся сверху, оттуда, где, как он помнил, свешивались самые длинные сосульки. Он поднял голову, вслушиваясь, и увидел их. Увидел! Значит, ночь кончилась. Вверх, и вниз, и в стороны уходили сероватые грани льда. И по одной из них бежали светлые волны солнечных лучей. День пришел!

Но день, видно, хмурый: вчера было светлее. Неужели наверху снегопад, буран? Он снова прислушался. Шорохи слышались все более явственно, возникая и исчезая. Откуда эти звуки здесь, в глубинах ледника? Он вспомнил о движении льда, когда с утренним теплом начинают стремиться вниз замерзшие ночью воды, когда под напором текущих сверху масс воды рвется многометровая толща льда. Когда… Он снова уловил какое-то глухое, нарастающее движение. Да это же голоса! Нет, чепуха, послышалось. Самообман… Слуховой мираж… Нет, нет, опять!.. Он приложил руку ко рту и отчаянно вскрикнул:

— Я здесь! На помощь!

Он снова обрел голос и кричал громко, как только мог, кричал, как кричат горцы и альпинисты, ударяя ладонью по губам, и голос тогда дрожит и вибрирует, как звук рога. Он кричал, пока силы не покинули его и он замолк.

— Видите, товарищи, совсем свежая трещина, — явственно различил он слова, и сердце его тревожно заколотилось.

— Товарищи! — крикнул Михаил. — Я же здесь!

— Сюда! — услышал он тот же повелительный голос. — Все сюда! Он здесь! Кричит — значит, живой!

Михаил стоял неподвижно, весь обратившись в слух. Спасен! Он дрожал при одной мысли об этом. Спасен! Все, что было, — позади.

В ледяной щели показались кошки, кто-то, перегнувшись, крикнул:

— Иду к тебе! Ты ж меня знаешь: я Надеждин!

И Михаил увидел загорелое лицо и веселые глаза, глядевшие на него дружелюбно и пытливо.

— Дальше не лезьте, — предупредил Рябихин. — Вдвоем не поместимся, тесно, а ниже — вода.