Дорогой богов   ::   Балязин Владимир

…В одной с ним партии шел в Сибирь мужичонка, сосланный в Енисейскую губернию на вечное жительство за бродяжничество и тунеядство. Мужичонка этот бродяжил и тунеядствовал с младых ногтей своих и шутя говаривал, что его первыми словами в жизни сей были отнюдь не «мама» и не «батя», а «дай копеечку» и «подайте убогому сироте хлебушка». Сколько он себя помнил, были вокруг него бродяги да воры, странники да нищие, а ни матери, ни отца он возле себя не видел и даже имени-отечества своего не знал, а звал себя самочинно Агафоном. Так «Агафоном не помнящим родства» значился он и в казенных бумагах.

В подкладке арестантской куртки Луцкий сумел спрятать сто рублей ассигнациями и не притрагивался к ним, решив все деньги до копейки истратить на подготовку побега.

За шестьдесят рублей Луцкий уговорил Агафона обменяться с ним именем.

Когда этап пришел в Тобольск, бродяг отделили от остальных арестантов. Здесь же произошла смена конвоя. Перед отправлением из Тобольска караульный офицер построил арестантов и произвел перекличку. Как только офицер назвал имя Агафона, вперед вышел Луцкий. Когда же очередь дошла до приговоренного к каторге государственного преступника, вместо Луцкого вышел Агафон.

Так бывший гвардейский офицер и дворянин, участник восстания декабристов Александр Николаевич Луцкий стал «Агафоном не помнящим родства». Однако вскоре обман раскрылся, и государь император повелел отправить Луцкого в каторжную работу, лишив его «всех прав состояния». Казалось бы, что изменяет в жизни приговоренного к каторге арестанта императорское повеление о лишении его «всех прав состояния»? Что может быть хуже вечной каторги?

Но когда Луцкий выслушал приговор, вечная каторга не испугала его. Лишение же прав состояния повергло в отчаяние и ужас.

Отныне каждый конвойный солдат имел право говорить ему «ты», начальство за непослушание могло сажать его на цепь, бить плетьми и шпицрутенами. Любой унтер мог безнаказанно ударить его по лицу и заставить делать самую грязную и унизительную работу.

Как во сне, прошел Луцкий до иркутского тюремного замка, где ему предстояла первая экзекуция, жестокая и унизительная. 23 февраля 1830 года во дворе замка ему дали сто шпицрутенов и, не продержав в госпитале и суток, еще затемно выгнали во двор, где его ожидали двое жандармов и крытый возок, запряженный парой низкорослых лошадок.

…Втянув голову в плечи, стыдясь самого себя и невыразимо страдая — не столько от боли, сколько от унижения, которое он только что испытал, — Луцкий влез в возок, сунул руки в рукава зипунчика, надвинул на самый нос треух и словно окаменел, снова и снова вспоминая все то, что совсем недавно произошло с ним во дворе тюрьмы.

Он ехал в каком-то полусне, иногда прислушиваясь к неутихавшей в спине боли, а чаще погружаясь не то в дрему, не то в полуобморок.

Плавно катился возок по заснеженной Заморской дороге, направляясь в Новозерентуйский рудник — один из отдаленных медвежьих углов каторжного Нерчинского завода, который справедливо почитали «чем-то вроде последнего круга в аду, обителью нечеловеческих страданий, унижения и скорби».

Луцкому мерещилось разное: то выплывало из глубины сознания чье-то давно забытое лицо, и ему вдруг казалось, что он снова в корпусе, на нем новенький, с иголочки, мундир офицера, а давно забытый человек — он сам, молодой, счастливый, легкий. То вдруг наплывало страшное: серый невский лед, черные полыньи, побитые ядрами. Он бежит по этому льду к Васильевскому острову, а полыней все больше и больше, и каждая — как пустая глазница в черепе. А сзади бухают пушки, и бежать уже некуда, а он все равно бежит и бежит, прыгая через черные ямы, опустив глаза, и уже у самого берега вдруг видит перед собою высокого человека, завернувшегося в длинный плащ.