Когда говорит оружие   ::   Ламур Луис

 — Райан, только я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Умоляю тебя, я…

Индейский пони проскакал еще несколько миль, и когда я приехал к Тейту Липмэну, тот стоял перед домом. Его ковбои трудились у сарая и не могли слышать, о чем мы говорим.

Этот Тейт был здоровенный малый, с краснющей физиономией. Он считал себя ужасно важной персоной, владея сотнями акров земли, да лошадьми, и десятком ковбоев. Я таких, как он, не переваривал. Однажды я слышал, как он сказал, что нет на свете женщины, которой не нашлось бы цены.

Меня Тейт всерьез не принимал. Я был довольно высок, но слишком худощав, и с безобидным мальчишеским лицом. Борода у меня почти не росла, хотя мне исполнилось двадцать два и я был на два года старше Розы. У меня светло-каштановые волосы, и они слегка вьются — это из-за примеси ирландской крови. Одевался я бедновато — в штаны, сшитые у старины Леви, и порядком истрепавшуюся куртку из оленьей кожи.

Короче говоря, я тихо и спокойно растолковал Тейту, зачем приехал. У него от злости потемнело лицо, и он потянулся было к кобуре — думал, тут же меня и пристрелит, но мой кольт выскочил, будто сам собой, и в это мгновение я увидал страх в глазах Тейта: он понял, что сейчас умрет. Моя пуля прошила его насквозь, он вытянулся на носках и рухнул лицом вниз, а я сразу взялся за тех, что были у сарая.

Вот так оно все и случилось, и уж коли я вступился за Розу Киллин, то, понятно, не допускал и мысли, что дело обстояло иначе, чем она сказала. Она-то надеялась, что я сумею Тейта урезонить, но я знал, что это бесполезно — уж больно он был твердолобый. Так что его уделом были теперь крест да могила, а моим — дорога да резвый конь.

Вот только конь мой не был резвым. Мой индейский малыш проскакал добрых двадцать миль к тому времени, как началась погоня…

Ночь была холодная, ветер — злющий. Я ежился среди камней, согревая ладони в подмышках, и смотрел, как трепыхается огонь костерка, на котором варился кофе — у тех, что внизу.

Наконец они улеглись, Шайлоу — со страшной неохотой. Ненависть в таких людях со временем вскипает все сильней, и я знал, что в один прекрасный день мы с ним будем глядеть друг на друга сквозь прорезь прицела.

В ночи все стало черным. А ветер все выл, сгибая деревья, и гнал сухие листья по мерзлой земле.

У них там была разложена веревка с петлей, которую они думали накинуть мне на шею. Я знал, как все будет, если меня схватят: полковник Меткаф скомандует, как на полевом суде, и встанет напротив, похлопывая себя хлыстом по ноге, пока они затягивают узел, а Шайлоу — этот будет смотреть с улыбочкой, от души радуясь тому, что на веревке будет болтаться единственный, кто взял над ним верх.

Чуть ли не час ушел у меня на то, чтобы найти дорогу вокруг лагеря и незаметно подобраться к лошадям. Десять из них держались вместе, грея друг друга своим теплом, и только гнедой полковника стоял чуть в стороне, как и подобало аристократу.

Сидя в кустах, я снова спрятал пальцы в подмышках, чтобы согреть их, прежде чем отвязать коня. В каньоне завывал ветер, мимо проносились листья, а сухие ветви, похрустывая надо мной, как руки скелетов, тянулись в черное небо.

Когда я уже был готов выйти к коновязи, из-за деревьев показался человек. Это был полковник Меткаф.

Он подошел к гнедому и стал гладить ему шею, пока тот хрумкал морковкой из другой руки, — я слышал все до малейшего шороха, настолько близко я был. Потом я увидел, как полковник что-то подвесил ему на холку, постоял с минуту, и быстро зашагал обратно к лагерю.

Не успел он уйти, как из кустов, тихо, словно индеец, выскользнул Шайлоу, и тут же, озираясь, замер. Было совсем темно, но я живо его себе представил.