Коррида   ::   Зевако Мишель

Хуана какое-то время с нескрываемым удовольствием разглядывала свою ножку, будто дорогую безделушку, а потом перевела взгляд на Чико, словно безмолвно приказывая ему: «Ну целуй же, дурачок!»

Всего лишь в нескольких дюймах от его лица находилась маленькая ножка, обутая в изящный и богато расшитый башмачок. (О, такую роскошную обувь делали в те времена только в знаменитом андалузском городе Кордова!) Мелькавшая перед глазами безумно разволновавшегося Чико ножка, казалось, манила, дразнила, призывала малыша: «Ну же, смелее, целуй меня».

О нет! Чико не мог устоять перед столь сильным для него соблазном; прекрасное лицо Хуаниты улыбалось, значит, она не сердилась на него. И он упал на колени.

На лице девушки мелькнуло выражение радости. (Он был слишком взволнован, чтобы это заметить.) Впрочем, Хуана слегка жалела своего маленького приятеля, хотя все в ней и ликовало.

Ее милая ножка опять едва не задела лица малыша, продолжавшего стоять на коленях. Туфелька была так близко от его пылающего лба и трепещущих губ; она прямо-таки требовала поцелуя. Но наш бедный Чико в своей робости был неисправим. Он и не мыслил себе подобной дерзости. Что бы сказала хозяйка, если бы он себе это позволил? Ему, разумеется, было невдомек, что, наберись он смелости заключить малышку Хуаниту в объятия, та никогда бы не отвергла его страстный поцелуй.

Наконец стоявший на коленях перед своей возлюбленной карлик осмелел настолько, что произнес:

– Позволь мне…

Но она не дала ему даже договорить. Носок роскошной туфельки ткнул Чико в губы – такие робкие и такие несмелые. Казалось, Хуана вложила в этот удар все свое раздражение, всю свою злость. Ей хотелось разбить губы карлика в кровь. Теперь наконец-то Чико все понял и, пьяный от счастья, бросился целовать только что ударивший его башмачок. Он лобзал пол, которого касались ножки его возлюбленной, ловил губами подошву ее туфельки, задыхался от волнения и восторга. Но нога Хуаны медленно отстранилась, словно желая умерить его пыл и заставляя его голову опускаться все ниже и ниже – пока своим лбом он не почувствовал дерево табурета. Этого-то и добивалась красавица.

С торжествующей улыбкой, сполна удовлетворенная своей победой, она тем же жестом, что и принцесса Фауста, – разумеется, не подозревая о том, – поставила свою ножку на голову карлика, ее дона Христофора Центуриона. Казалось, она хотела сказать: «Вот твое место! Я твоя госпожа, а ты – ты только моя вещь!»

Впрочем, бедняжка Чико был счастлив. Давно уже Хуанита не оставалась с ним наедине, давно уже не расточала ему столько знаков внимания! И с какой грацией она демонстрировала ему свою силу и власть над ним!

Цель Хуаны была достигнута, она добилась своего… но внезапно ей стало очень стыдно и безумно неловко. Боже мой, она наверняка сделала ему очень больно! Она почувствовала ужасные угрызения совести за свой жестокий поступок и торопливо встала, тем самым невольно лишив Чико счастья до бесконечности оставаться у ее ног.

Но Чико по-прежнему не вставал с колен. Подняв голову, он восторженно смотрел на нее.

Покраснев не то от удовольствия, не то от стыда или сожаления о содеянном ею, она удивительно кротко сказала ему:

– Я надеюсь, что ты больше не думаешь, будто чем-то рассердил меня.

Она улыбалась ему. И он отважился на последнее: вновь приник губами к носку ее туфельки. Смущенная Хуанита поспешно отпрянула назад. Поднявшись с колен, Чико с искренней благодарностью произнес:

– Как ты добра! О, моя мадонна!

От этих слов она покраснела еще сильнее. Нет же, нет, она вовсе не была доброй, она очень жестокая и злая. Ему следовало не благодарить ее, а хорошенько поколотить, ибо она это вполне заслужила. Ругая себя за все происшедшее, она тем не менее внезапно спросила его:

– Это правда, что ты хотел заколоть француза?

Теперь покраснел он, словно она в чем-то его упрекнула. Потом молча кивнул.