Мичман Хорнблауэр   ::   Forester Cecil Scott

Каждый раз на Симеоне не оставалось ни ссадины; каждый раз его противник получал нагоняй и лишний наряд на салинг от первого лейтенанта за синяк под глазом или разбитую губу. Мичманы задыхались от бессильного гнева. Даже подлизы и прихлебатели – а они, естественно, нашлись – ненавидели деспота.

Характерно, что больше всего возмущало не вымогательство – не ревизия чужих сундуков с конфискацией в свою пользу чистых рубашек, не присвоение лучших кусков мяса, даже не изъятие вожделенной порции спиртного. Это было понятно и извинительно, дай им власть, они и сами бы так делали. Но Симеон проявлял чудовищный деспотизм, напомнивший Хорнблауэру, с его классическим образованием, о римских императорах-выродках. Симеон заставил Клевеланда сбрить усы, которыми тот неимоверно гордился; он возложил на Хетера обязанность каждые полчаса, днем и ночью, будить Маккензи, так что не высыпались оба. И если Хетер пропускал хоть раз, доносчики тут же сообщали Симеону.

Слабые места Хорнблауэра, как и всех остальных, он обнаружил очень скоро. Симеон понял, что Хорнблауэр робок, и заставлял его декламировать всей мичманской каюте «Элегию на сельском кладбище» Грея. Симеон со значительным видом клал на стол ножны от кортика, а прихлебатели толпой окружали Хорнблауэра. Тот знал, что стоит промедлить, как его разложат на столе и пустят в ход ножны от кортика. Удар плашмя был болезнен, удар острой стороной – мучителен, но страшнее боли было унижение. Вскоре Симеон придумал более изощренную пытку, которую назвал «Процедура допроса». Хорнблауэра медленно и методически расспрашивали о детстве и родительском доме. Отвечать надо было на все вопросы, под угрозой ножен. Хорнблауэр мог вилять и уклоняться от прямого ответа, но рано или поздно настойчивый допрос исторгал из него какое-нибудь простое признанье, повергавшее слушателей в бурное веселье. Знает Бог, в одиноком детстве Хорнблауэра ничего стыдного не было, но юноши, тем более, скрытные, как Хорнблауэр, – странные создания и часто стесняются того, на что другой бы не обратил бы внимания.

Испытание оставляло Хорнблауэра разбитым и больным; человек менее серьезный смог бы выпутаться из ситуации, разыгрывая шута, и даже приобрел бы некоторую популярность. Хорнблауэр в свои семнадцать лет был слишком серьезен, чтобы паясничать. Он принужден был сносить пытку, испытывая отчаяние, ведомое лишь семнадцатилетним. Он никогда не плакал на людях, но по ночам нередко проливал горькие мальчишеские слезы.

Он часто помышлял о смерти; еще чаще о побеге. Потом рассудил, что дезертировать, может быть, страшнее, чем умереть, и снова стал думать о смерти. Он – без друзей, одинокий, как может быть одинок лишь способный мальчик среди взрослых мужчин – начал мечтать о самоубийстве. Чаще и чаще обдумывал он, как бы проще покончить счеты с жизнью.

Будь они в море, всем бы хватило дела и некогда было маяться дурью; даже на рейде энергичный капитан или первый лейтенант нашли бы чем занять команду от греха подальше. Однако на беду Хорнблауэра «Юстиниан» весь январь 1794 года стоял на якоре под командованием больного капитана и бездеятельного первого лейтенанта. Даже редкие периоды активности не шли на пользу Хорнблауэру.

Однажды мистер Боулз, штурман, проводил занятия по навигации для своих помощников и мичманов. На беду капитан проходил мимо и заглянул в решения задачи, предложенной каждому отдельно. Болезнь сделала Кина язвительным, к тому же он не любил Симеона. Бросив быстрый взгляд в записки старшего мичмана, Кин саркастически хмыкнул.

– Возрадуемся же, – сказал он. – Истоки Нила, наконец, обнаружены.

– Простите, сэр, – переспросил Симеон.

– Ваш корабль, – произнес Кин, – насколько можно судить по вашим неграмотным каракулям, мистер Симеон, находится в Центральной Африке.