Олимпия Клевская   ::   Дюма Александр

 — Все в трапезной. Черт подери!

Но он тут же спохватился, что произнес имя врага рода человеческого прямо в церкви.

— Что я такое говорю! — воскликнул он. — Бог ты мой, прости меня!

И торопливо, едва ли не украдкой незнакомец перекрестился.

— Вас так беспокоит эта задержка с исповедью, брат мой? — с интересом спросил послушник.

— О да, да, весьма!

— Так вы торопитесь?

— Очень тороплюсь.

— Как прискорбно, что я всего лишь послушник!

— Да, это крайне прискорбно. Но вы уже в том возрасте, когда близко вступление в сан; все свершится, а уж тогда, тогда… Ах, брат мой, брат мой! Как же, я полагаю, вы счастливы!

— Счастлив? Почему же? — простодушно спросил послушник.

— Потому что всего лишь через год вы, думаю, достигнете того, к чему должна бы стремиться всякая христианская душа: спасения, а в ожидании этого, обретаясь в доме послушников у иезуитов, вы можете исповедоваться этим достойным отцам когда угодно и сколько угодно.

— О да, это правда! Когда угодно и сколько угодно, — повторил послушник со вздохом, свидетельствовавшим о том, что он не вполне разделяет восхищение собеседника тем преимуществом, какого удостоили его Небеса.

— К тому же, — продолжал посетитель со все возрастающей восторженностью, — вы здесь у себя дома: и церковь, и алтарь, и священные сосуды — все это ваше.

Послушник смотрел на незнакомца с удивлением, к которому примешивалась немалая доля беспокойства. Он, видимо, начинал опасаться, что имеет дело с человеком, слегка повредившимся в уме.

Но незнакомец продолжал, все более воодушевляясь:

— И это одеяние ваше, и эти четки ваши, и эта книга, священная книга, которую вы можете читать с утра до вечера, — она тоже ваша.

Выпалив такую фразу, он до того пылко сжал и потряс локоть молодого человека, что из кисти стиснутой им руки выпала столь желанная для него книга, а из последней — уже описанная нами брошюра.

При виде разъятия книги и брошюры послушник в смятении устремился за тонкой книжицей и упрятал ее в таинственной глубине одного из карманов своей рясы, а затем, все еще содрогаясь от пережитого волнения, похожего на панический ужас, поднял с пола и молитвенник.

Затем он робко покосился на незнакомца.

Но тот, весь во власти благочестивой восторженности, ничего не заметил. Однако, перехватив взгляд молодого человека, он завладел его руками и воскликнул:

— Послушайте, дражайший брат мой, видно сам Господь привел меня в вашу церковь, видно не иначе как по воле Провидения вы оказались на моем пути, ибо я сразу почувствовал к вам самое нежное доверие! Простите эти словоизлияния человека, достойного всяческого сожаления, но, по правде говоря, ваше лицо придает мне смелости.

И действительно, физиономия послушника, о чем мы еще не упоминали, была одной из самых симпатичных среди тех, что встречаются на свете, а следовательно — вполне достойной похвал, услышанных ее обладателем.

— Стало быть, вы, как видно из ваших слов, страдаете, брат мой, и вам необходимо исповедаться? — спросил послушник.

— О да, я очень страдаю! — вновь вскричал незнакомец, — И мне совершенно необходимо исповедаться.

— Значит, вы имели несчастье совершить какую-то оплошность?

— Оплошность? Да вся моя жизнь — оплошность, оплошность, длящаяся с утра до вечера! — со вздохом вскричал незнакомец, доказывая тем самым, что его раскаяние уже и так возвысилось до полного самоуничижения.

— Так я говорю с грешником? — с некоторым испугом спросил молодой человек.

— О да, с грешником, с великим грешником! Юноша невольно отпрянул на шаг.

— Рассудите сами, — продолжал незнакомец, безнадежно заламывая руки. — Я ведь актер.