Поместье-зверинец   ::   Даррелл Джеральд

Куда ни поглядишь, обезьяны, сверкая глазами и вскрикивая от удовольствия, набивают себе рот вечерней порцией хлеба с молоком, которое струйками бежит по подбородку.

Вы идете к главным воротам и слышите громкие, звонкие крики журавлей антигон. Это высокие, стройные птицы с серым оперением, а голова и шея у них словно покрыты выцветшим бархатом. В лучах заходящего солнца, на фоне синих и лиловых гортензий они исполняют грациозный брачный танец. Вот один из них взял клювом прутик или пучок травы и, подняв крылья, важно ступая длинными тонкими ногами, кружится, прыгает, подкидывает прутик кверху, а другой смотрит и кивает, будто в знак одобрения. Потом начинают оживать совы. Когда вы заглядываете в клетку Вуди — совы Вудфорда, она неодобрительно щелкает клювом и прячет огромные глаза под голубыми веками с длиннейшими ресницами, которым по завидует любая кинозвезда. Белолицые сплюшки, весь день казавшиеся серыми обрубками гниющего дерева, теперь открывают большие золотистые глаза и негодующе глядят на вас.

На клумбы и искусственные горки наползают тени. Павлин, усталый, словно артист после длинного спектакля, медленно шагает к огороженному саду, волоча за собой блестящий хвост. Он провожает к насестам своих важных дам. На гранитном кресте над большой аркой входа во двор сидит зарянка. Это наш постоянный житель. Гнездо у нее в трещине стены, наполовину скрытой каскадом вьюнков с голубыми цветами. Самочка насиживает четыре яйца, а самец поет-заливается, весь уйдя в созерцание неба на западе, где солнце соткало закат из золота, сини и зелени.

Но вот совсем смерклось, зарянка кончает петь и летит ночевать на мимозу. Все дневные звуки смолкли, на короткое время воцаряется тишина, предшествующая ночным голосам. Первыми неизменно начинают совы. Вот кто-то защелкал клювом, слышится треск, будто рвут коленкор, — это белолицые сплюшки; долгое, с переливами, удивленное гуканье вырывается у совы Вудфорда; сипло и насмешливо кричат канадские ушастые совы. За ними обычно вступает андская лиса. Она сидит посредине своей клетки, совсем одинокая и несчастная, и, вскинув голову, пронзительно тявкает на звезды. Тотчас отзываются обитатели соседней клетки — динго, звучит их мягкий, мелодичный вой, исполненный такой неземной тоски, что хочется плакать навзрыд. Не желая отставать, песню подхватывают львы. Их могучее, басистое, со скрежетом рычание заканчивается удовлетворенным клохтаньем, от которого холодок по спине. Можно подумать, что они обнаружили вдруг дыру в проволочной сетке.

В павильоне рептилий змеи, целый день пребывавшие в летаргии, нетерпеливо снуют по клеткам. Глаза их возбуждены, язык обшаривает каждый уголок, каждую щель в поисках пищи. Гекконы, с огромными золотистыми глазами, висят вниз головой под потолком или тихо-тихо подкрадываются к миске, где извиваются мучные черви. Время от времени звучит пение крохотных желто-черных лягушек коробори (величиной они с окурок и полосатые, как мишень для стрельбы) — тонкий, пронзительный писк с какой-то металлической окраской, словно стучат по камню крохотным молотком. Замолкая, лягушки скорбно глядят на вечный хоровод плодовых мушек, которые обитают в их клетке и составляют часть их стола.

Львы, динго и лиса тоже примолкли, а совы все кричат, как бы о чем-то вопрошая. Вдруг из спальни шимпанзе доносятся пронзительные вопли. Ясно, что обезьяны повздорили из-за соломы.

В павильоне млекопитающих гориллы уже спят на своей полке, расположившись рядышком и сунув руку под голову. Когда на них падает луч фонарика, они щурятся и ворчат, негодуя, что их потревожили. Соседи горилл, орангутанги, нежно обняв друг друга, храпят так, что кажется — пол дрожит. Из других клеток доносится ровное, глубокое дыхание спящих обезьян.