Птица войны   ::   Кондратов Эдуард

Отшвырнув башмаком треугольный камень с зеленой кромкой, которую он тупо рассматривал в течение нескольких минут, юноша простонал:

— О господи! Да перестаньте же, сэр!.. Эти ваши проповеди… Вы никак не хотите уразуметь, что мне уже семнадцать! Понимаете, сем-над-цать! А не две-над-цать…

Щелка на плоском лице Сайруса Гривса раздвинулась, обнажив крепкие прокуренные зубы.

— Ай-ай-ай, сынок, вот уж научился так научился!.. Вижу теперь, за что тебя святые отцы прогнали. Строптивого и дерзкого, сынок, нигде не уважают, знай это, всегда помни, иначе худо тебе будет, сынок, ты уж отца послушай. А за грубость высечь бы тебя следовало. И надо будет — высеку, не посмотрю, двенадцать тебе или семнадцать. Как миленького выдеру, сэр! Однако некогда мне с тобой препираться, дел-то невпроворот, сам знаешь. Так что иди и не медли — слышишь, не медли. А этому лоботрясу Етики прикажи, чтоб овец стриг, да не всех подряд, а с выбором, с толком. Проследи, как начнет, — не доверяю. я этим диким рожам: как один, лентяи да обжоры. Ступай, а не то рассержусь, ступай!..

Сайрус помахал рукой и захромал по двору. Остановившись у изгороди, он быстро пересчитал обручи для бочек, потом озабоченно обнюхал огромную связку сушеной рыбы, поправил шест и скрылся в приземистом свинарнике.

Подождав еще немного, Генри на цыпочках перебежал двор и, шмыгнув в распахнутую настежь дверь дома, тихонько полез по шаткой лестнице на чердак. Здесь было сумрачно, пыльно и тихо. Устроившись на толстой циновке в самом дальнем от лестницы углу чердака, Генри пошарил в тайнике за выступом балки и выудил оттуда изрядно растрепанную книжку. Раскрыв ее на странице, замеченной травинкой, он тотчас погрузился в чтение. Дневной свет падал на книгу через щель, в которую без усилий могла протиснуться годовалая кошка. Пробить дыру в крыше и замаскировать ее снаружи стоило Генри немалых трудов, зато у него был по-настоящему укромный уголок, где, никем не тревожимый, он мог валяться целыми часами.

Однако сегодня что-то не читалось и умные мысли никак не лезли в голову. Туда их упорно не пускали другие мысли, сугубо домашние, связанные с сегодняшней стычкой. Не надо было, наверное, перечить старику: его ведь не переделаешь. Хорош ли, плох ли, а он отец, хотя, конечно же, ни симпатий, ни уважения к нему нет и в помине. Раньше, до отъезда, Генри не задумывался, любит он или не любит отца, — воспринимал его так же просто, как воздух, сон, траву.

Мать Генри не помнил, она умерла, когда ему не было и двух лет. Так что, покидая Новую Зеландию, он, пожалуй, сожалел только об одном — о шикарной пещере, которую они с Бобби Стейном нашли в полумиле от поселка колонистов, да так и не успели оборудовать, как надо.

Далекая, загадочная Англия дразнила воображение, и все мальчишки поселка Корорарека терзались муками зависти к своему приятелю, которому предстояло не только пересечь полмира на огромном корабле, но и увидеть то, о чем большинство детей колонистов знало от старших понаслышке. Только трое или четверо ребят, чьи отцы переселились сюда в последние годы, помнили кое-что об Англии. Но их рассказы всем давно приелись.

Три с половиной года, прожитые в Манчестере — еще полтора ушло на плавание туда и обратно, — тянулись для него невыносимо долго. Как только поблекла новизна впечатлений, Генри понял, что надо быть идиотом, чтобы оставаться в этой промозглой, унылой стране. Он сделал все, чтобы ускорить свое возвращение домой: трижды за дерзость и непослушание его выгоняли из миссионерской школы, и всякий раз манчестерский сукнодел Филипп Гривс добивался в епископате разрешения вернуть строптивого племянника под крылышко святых отцов. Но наконец, даже дядюшкины деньги не помогли.