Рассказ охотника Куотермена   ::   Хаггард Генри Райдер

Не знаю, как вам передать это ощущение полной тишины; мне, ослабевшему и встревоженному долгим отсутствием Ханса, она казалась зловещей, словно природа задумалась над некой трагедией, что разыгрывалась перед ее взорами. Тишина эта напоминала о смерти, а одиночество – о могиле.

– Машуне, – сказал я наконец, – где же Ханс? Из-за него у меня тяжело на сердце.

– Не знаю, отец мой, не знаю. Может быть, он устал и заснул, а может, заблудился.

– Машуне, ты же не ребенок, чтобы болтать такие глупости, – ответил я. – Скажи мне, видел ли ты хоть раз за все годы, проведенные на охоте бок о бок со мной, чтобы готтентот заблудился или заснул на пути в лагерь?

– Нет, Макумазан (это, милые дамы, прозвище, данное мне аборигенами. Оно означает – «человек, который встает ночью» или «который всегда бодрствует»). Я не знаю, где он.

Так мы переговаривались, и ни один не хотел произнести вслух то, о чем думал про себя. А думали мы о том, что с бедным готтентотом случилось несчастье.

– Машуне, – сказал я после долгого молчания, – спустись к воде и нарви зеленых растений, что растут там. Я проголодался, мне нужно поесть.

– Нет, отец мой, там, наверное, собрались духи. Ночью они выходят из воды и рассаживаются по берегам, чтобы просохнуть. Мне сказал об этом один исануси (3).

При свете дня Машуне был храбрецом, каких я мало встречал, но суеверия имели над ним большую власть, чем над цивилизованными людьми.

– Что ж, мне самому идти, дуралей? – строго спросил я.

– Нет, Макумазан, если твое сердце тоскует по этой странной траве, как сердце больной женщины, то я пойду, даже если духи сожрут меня.

И он действительно пошел к берегу и вернулся с большой охапкой кресс-салата, который я принялся жадно есть.

– А ты разве не голоден? – спросил я рослого зулуса, смотревшего мне в рот.

– Никогда я еще не был так голоден, отец мой.

– Тогда ешь, – протянул я ему пучок кресс-салата.

– Нет, Макумазан, я не стану есть траву…

– Не станешь есть – умрешь с голоду. Ешь, Машуне.

Некоторое время он с сомнением разглядывал кресс-салат, а затем схватил несколько листьев и засунул их в рот с жалобным воплем.

– О, неужели я родился для того, чтобы питаться зеленой травой, как бык? Знай моя мать такое, она убила бы меня при рождении!

Так он причитал, поедая кресс-салат пучок за пучком. Прикончив все, Машуне заявил, что живот его полон дрянью, которая холодит внутренности, как «снег на горе». В другое время я бы рассмеялся – уж очень забавно он изложил свои мысли! Зулусы не любят растительной пищи.

Едва мы покончили с едой, как услышали громкое рыканье льва, который, видимо, прогуливался гораздо ближе к шалашу, чем нам хотелось бы. Вглядываясь в темноту и настороженно прислушиваясь, я различил блеск больших желтых глаз и хриплое дыхание. Мы громко закричали, а Машуне подбросил сучьев в костер, чтобы огонь отпугнул льва. Это помогло; на некоторое время лев исчез.

Вскоре взошла круглая луна, накинув на все серебристый покров. Редко видел я такое красивое полнолуние. Помню, что, сидя в шалаше, я мог разобрать в ярком свете неясные карандашные заметки в моей записной книжке. Как только появилась луна, к озерку у подножия холма потянулась дичь. С моего места было видно, как звери проходили по небольшой возвышенности справа от нас на водопой.

Один самец крупной антилопы эланд остановился ярдах в двадцати от шалаша и подозрительно оглядывал его. Прекрасная голова и ветвистые рога животного четко выделялись на фоне неба. Я собрался было подстрелить его в надежде обеспечить нас мясом, но тут же вспомнил, что осталось всего два патрона, а попасть в цель ночью чрезвычайно трудно, и отказался от своего намерения. Эланд спустился к воде. Через минуту-другую оттуда донесся сильный всплеск, а затем быстро-быстро застучали копыта животного, пустившегося в галоп.

– Что это, Машуне? – спросил я.