Шейн   ::   Шефер Джек

Мать двинулась следом и остановилась на крыльце, глядя, как мы все трое несемся, выбирая дорогу среди луж и высоких зарослей травы, сверкающей от дождевых капель. Мы обошли всю ферму, ничего не пропуская, отец говорил без умолку, и уже много недель собственные планы не вызывали у него такого восторга. И совсем уж он разошелся, когда мы оказались за сараем; отсюда было хорошо видно наше небольшое стадо, рассеявшееся по всему пастбищу. Но тут отцу пришлось замолчать. Он заметил, что Шейн не особенно его слушает. Отец просто язык проглотил, когда увидел, что Шейн смотрит на пень.

Этот пень был единственным темным пятном на всю ферму. Он торчал посреди расчищенного места за сараем, как старая засохшая болячка, он весь ощетинился зазубринами сверху, этот последний остаток какого-то громадного дерева, которое умерло, должно быть, задолго до нашего приезда в эту долину и в конце концов было повалено жестокой бурей. Пень был страшно большой; я давно уже решил, что, если б его выровнять сверху, так на спиле хватило бы места накрыть ужин для многочисленной семьи.

Только ужинать эта семья все равно не смогла бы, потому что близко к нему было не подойти. Громадные старые корни, некоторые толще меня, горбами выпирали во все стороны, растопыривались и впивались в землю так, будто собирались продержаться здесь целую вечность и еще немножко после нее тоже.

Отец брался за этот пень снова и снова, он долбил корни топором с того самого дня, как закончил огораживать кораль. Только даже при его напористости дело шло медленно. Древесина была такая твердая, что он не мог с одного удара всадить топор глубже чем на четверть дюйма. Я думаю, это был старый каменный дуб. Деревьев этой породы не много попадалось так далеко в глубине Территории, но те, что были, вырастали громадные и крепкие. Мы эту породу называли «железный дуб».

Отец пытался выжечь его, обкладывая хворостом. Однако этот старый пень просто глумился над огнем. От поджаривания древесина как будто становилась еще тверже, чем раньше. Так что пришлось отцу отвоевывать один корень за другим. Только у него никогда не оставалось на это достаточно времени. В тех редких случаях, когда он по-настоящему из-за чего злился, он топал к этому пню и начинал грызть очередной корень.

И сейчас он подошел к пню и пнул ногой первый подвернувшийся корень — сердито так лягнул, он всегда его пинал, когда проходил мимо.

— Да, — сказал он. — Он как мельничный камень у меня на шее. Единственная дурость на всю ферму, которую мне никак выковырять не удается. Но я с ним управлюсь. Еще не выросло такое дерево, чтоб устояло перед человеком, у которого хватит силы и воли долбить его.

Он так смотрел на этот пень, как будто это живой человек перед ним раскорячился.

— Вы знаете, Шейн, я столько времени враждую с этой штуковиной, что у меня к ней появилось вроде даже расположение какое-то. Она крепкая. А я уважаю крепость. Это — хорошее свойство.

Он побежал дальше, его переполняли слова, он с радостью их выпаливал — и вдруг заметил, что внимание Шейна снова отключилось: он прислушивался к какому-то дальнему звуку. Ну да, это лошадь приближалась по дороге.

Мы с отцом повернулись тоже и посмотрели в сторону городка. Вскоре в просвете между деревьями и высокими кустами в четверти мили от нас появился гнедой конь с высоко поднятой на длинной шее головой, запряженный в легкую повозку — бакборд 9 . Грязь взлетала из-под копыт, но не особенно обильно, и конь шел легко.

Шейн покосился на отца.

— По такой дороге не поедешь… — мягко сказал он. — Ну, Старрет, лгун из вас неважный, вот и попались…

И тут же его внимание вновь обратилось к повозке, и он настороженно и внимательно уставился на человека, устроившегося на плавно покачивающемся сиденьи.

У отца замечание Шейна вызвало только смешок.