Сорок пять   ::   Дюма Александр

– Господина де Гиза, – сухим тоном продолжал всадник, – такое соображение не остановило бы, я в этом уверен, и раз он не потребовал выдачи Сальседа и не защищал его, значит, Сальсед не его человек.

– Простите, что я настаиваю, – продолжал Брике, – но я ничего не выдумал. Сведения о том, что Сальсед заговорил, – вполне достоверны.

– Где он говорил? На суде?

– Нет, не на суде, сударь, во время пытки. Но разве это не все равно? – спросил мэтр Брике с плохо разыгранным простодушием.

– Конечно, не все равно, хорошее дело! Ладно, пусть утверждают, что он заговорил. Однако неизвестно, что именно он сказал.

– Еще раз прошу извинить меня, сударь, – продолжал Робер Брике, – известно, и во всех подробностях.

– Ну, так что же он сказал? – с раздражением спросил всадник. – Говорите, раз вы так хорошо осведомлены.

– Я не хвалюсь своей осведомленностью, сударь, наоборот, – я стараюсь от вас что-нибудь узнать, – ответил Брике.

– Ладно, договоримся! – нетерпеливо сказал всадник. – Вы утверждаете, будто известны показания Сальседа; что же он, собственно, сказал? Ну-ка?

– Я не могу ручаться, что это подлинные его слова, – сказал Робер Брике; видимо, ему доставляло удовольствие дразнить всадника.

– Но, в конце-то концов, какие же речи ему приписываются?

– Говорят, он признался, что участвовал в заговоре в пользу господина де Гиза.

– Против короля Франции, разумеется? Старая песня!

– Нет, не против его величества короля Франции, против его высочества монсеньера герцога Анжуйского.

– Если он в этом признался…

– Так что? – спросил Робер Брике.

– Так он негодяй! – нахмурясь, произнес всадник.

– Да, – тихо сказал Робер Брике, – но он молодец, если сделал то, в чем признался. Ах, сударь, железные сапоги, дыба и котелок с кипящей водой хорошо развязывают языки порядочным людям.

– Увы! Истинная правда, сударь, – сказал всадник, смягчаясь и глубоко вздыхая.

– Подумаешь! – прервал гасконец, который все время вытягивал шею то к одному, то к другому из собеседников и слышал весь разговор. – Подумаешь! Сапоги, дыба, котелок, – какие пустяки! Если этот Сальсед заговорил, так он негодяй, да и хозяин его тоже.

– Ого! – молвил всадник, будучи не в силах сдержать раздражения. – Громко же вы поете, господин гасконец.

– Я?

– Да, вы.

– Я пою на мотив, который мне по вкусу, черт побери. Тем хуже для тех, кому мое пение не нравится.

Всадник сделал гневное движение.

– Потише! – раздался чей-то голос, негромкий и в то же время повелительный. Робер Брике тщетно старался уяснить себе, кто это сказал.

Всадник явно пытался сделать над собою усилие. Однако у него не хватило воли полностью сдержать свой порыв.

– А хорошо ли вы знаете тех, о ком говорите, сударь? – спросил он у гасконца.

– Знаю ли я Сальседа?

– Да.

– Ни в малейшей степени.

– А герцога Гиза?

– Тоже.

– А герцога Алансонского?

– Еще того меньше.

– Знаете ли вы, что господин де Сальсед храбрец?

– Тем лучше. Он храбро примет смерть.

– И что когда господин де Гиз устраивает заговоры, то он сам в них участвует?

– Черт побери! Да мне-то что до этого?

– И что монсеньер герцог Анжуйский, прежде называвшийся Алансонским, велел убить или допустил, чтобы убили всех, кто за него стоял: Ла Моля, Коконнаса, Бюсси и других.

– Наплевать мне на это!

– Как! Вам наплевать?

– Мейнвиль! Мейнвиль! – тихо прозвучал тот же голос.

– Конечно, наплевать. Я знаю только одно, клянусь кровью Христовой: сегодня у меня в Париже спешное дело, а из-за этого бешеного Сальседа прямо перед моим носом запирают ворота. Черт побери! Дрянь этот ваш Сальсед да и все те в придачу, из-за кого закрывают ворота, которым полагается быть открытыми.

– Ого! Гасконец-то шутить не любит, – пробормотал Брике.