Тайны острова Пасхи   ::   Арманди Андрэ

Все мое имущество, движимое и недвижимое, опись которого имеется у нотариуса Бикокэ в Болье, я завещаю Жану-Анри Гедику, с тем, чтобы он употреблял доходы с этого имущества на ежегодное приданое трем парам бедных новобрачных, которых соединит друг с другом одна любовь, законная или незаконная, безразлично, при полном исключении всяких иных побуждений.

Без любви жизнь моя была небытием; я возвращаюсь в него. Выражаю мои сожаления тем, кого я обидел.

Писано собственноручно мною, в Ганьяке, в замке Ла-Гурмери, 26 января 192... года.

Подписал: Эварист Кодр».

Почерк был твердый; подпись ― четкая.

В подвале ― горилла с двумя пулями в огромной груди был мертв.

Три раза видел я, как сухое сердце старого ученого открывалось для жалости: первый раз ― при виде моего отчаяния, у меня, в первый вечер; во второй раз ― когда наука его оказалась бессильной перед раной Корлевена; в третий раз ― жалость осталась жить в старом, слишком молодом сердце, и заставила его разорваться от волнения.

Я благоговейно закрыл широко открытые глаза доктора Кодра.



Эпилог

Мы уединились на корме яхты «Сабеа». Большая белая с позолотою яхта, которою командует с обычным своим авторитетом бывший капитан «Зябкого» (ведь я был в долгу перед этим многоуважаемым морским разбойником!) разрезает своим острым носом, на котором вырезан барельеф сирены, гладкие и теплые волны, тропические волны Индийского океана. Невидимый винт бурлит в воде, роет многочисленные и беспрестанные водовороты и ткет кружево пены в струе за кормой; кружево это усеяно прозрачными, легкими, белыми жемчужинами, колеблющимися на волнах и перевязанными красными лентами солнечных отблесков на водорослях; так на обожаемом теле моей подруги колеблется мягкий шелк под постоянным дыханием панка, механических вееров...

Табаро, изнывая от жары под своей лохматей шерстью, развалился на палубе, смотрит на меня своими добрыми, умоляющими глазами и вздыхает.

Да, я в первой же гавани велю обстричь тебя, старый мой пес!

Наступающий вечер разливает прохладу в воздухе, раскаленном безжалостным солнцем цвета расплавленного серебра. Оно спускается к горизонту прямо за нами, и лучи его делают из струи за нашей кормой роскошный влекущийся пурпуровый шлейф.

― Поцелуи твои, Эдидея, дышат сегодня ароматами.

Красивое лицо в рамке шелковых волос, ― голова ее лежит на моих коленях, ― улыбается мне:

― Твои поцелуи пахнут корицей. Но это не вкус наших поцелуев, а благовонное дыхание вечернего ветерка.

Легкое поскребывание раздается у полотняной переборки, за которой мы уединились; она приподнимается, и метрдотель-сингалезец, склоняясь перед нами, говорит мне своим шепелявым голосом:

― Капитан послал меня сообщить вам, что мы в виду Коломбо. Подать ли обед на яхте, или приготовить лодку, которая свезет вас на берег?

― Спросите у госпожи.

Эдидея, облокотившись на кормовые перила, смотрит, как приближается к нам черта, загораживающая горизонт, как на ней вырисовываются какие-то столбы, увенчанные султанами ― высокие пальмы. Белые треугольные крылья пирог летят навстречу яхте и везут иностранцам груз плодов или предложение услуг.

Аромат корицы, мирры, неизвестных цветов, тяжелый чувственный аромат доносят до нас порывы ветерка, от которых по воде пробегает дрожь: этот аромат на крыльях легкого ветерка посылает нам чудесный Цейлон, чтобы покорить наши души своим великолепием.

― Мы пообедаем на яхте, на мостике, когда бросим якорь, ― хочешь, Жан?

― Вы слышали?

Сингалезец скромно возвращается к своему делу.

― Цейлон! Остров наслаждений. Когда я проходил мимо него в первый раз, ― это было на борту «Андромеды», ― я, не зная этого, направлялся к тебе, Эдидея! Коломбо, жемчужина мира! Остров этот, согласно легенде, тоже был колыбелью расы, более счастливой, чем твоя, расы, которая заполнила землю и считает себя единственной.